– Проклятые чайки! – пожаловался жене Ричард Мейтленд. – Ты не можешь их отогнать?

Джудит суетилась вокруг инвалидной коляски, ее руки, словно испуганные голуби, метались около его перевязанных глаз. Она вглядывалась в противоположный берег реки, по другую сторону лужайки.

– Постарайся о них не думать, дорогой. Они там просто сидят.

– Просто? В этом-то все и дело! – Мейтленд поднял трость и энергично рассек ею воздух. – Я чувствую, как они за мной следят!

На период выздоровления они поселились в доме матери Мейтленда, в надежде на то, что яркие визуальные воспоминания компенсируют временную слепоту – он слегка повредил глаз, но началось воспаление. В результате Мейтленду пришлось пройти через операцию и на месяц погрузиться в вынужденный мрак. Однако они не рассчитывали, что обострятся и все остальные его чувства. Дом находился в пяти милях от побережья, но из-за прилива жадные птицы, гнездившиеся в дельте, прилетали вверх по течению реки и опускались на берег в пятидесяти ярдах от того места, где посреди лужайки стояло кресло Мейтленда. Джудит практически не слышала криков чаек, но Мейтленду казалось, будто их алчный клекот наполняет теплый воздух, словно вопли дикого дионисийского хора. Он отчетливо представлял себе влажные берега, по которым струится кровь тысяч разорванных на части рыб.

Охваченный бессильным раздражением, он прислушивался к их голосам, пока они неожиданно не смолкли. Затем с шумом, напоминающим звук рвущейся материи, вся стая поднялась в воздух. Зажав в правой руке трость, словно дубинку, Мейтленд застыл в своем инвалидном кресле, ему вдруг показалось, что чайки сейчас спустятся на лужайку и их отвратительные клювы начнут терзать повязку у него на глазах.

Будто пытаясь призвать их к себе, Мейтленд прочитал вслух:

В течение двух недель после возвращения Мейтленда из больницы Джудит прочитала ему вслух почти всего раннего Элиота. Казалось, стая невидимых чаек появилась прямо из нарисованных поэтом сумрачных древних пейзажей.

Птицы снова опустились на берег, и Джудит сделала несколько неуверенных шагов по лужайке, тусклые очертания ее фигуры наложились на круг света внутри закрытых глаз Мейтленда.

– Они шумят, точно стая пираний, – заявил он, с усилием рассмеявшись. – Что они делают? Свежуют быка?

– Ничего, дорогой. Насколько я могу видеть… – Джудит словно споткнулась на последнем слове.

Несмотря на то что слепота Мейтленда была временной – более того, слегка отогнув бинты, он различал размытый, но вполне различимый образ сада и склонившиеся над водой ивы, – Джудит продолжала обращаться к нему с традиционной уклончивостью, окружая его тщательно продуманными запретами, которые создали зрячие для слепых. Истинными калеками, подумал Мейтленд, являются лишь те, кто совершенно здоровы.

– Дик, мне нужно съездить в город, чтобы купить продукты. Ты побудешь полчаса один?

– Конечно. Только нажми на клаксон, когда будешь возвращаться.

Необходимость содержать в порядке большой загородный дом, да еще в одиночку, – давно овдовевшая мать Мейтленда отправилась в средиземноморский круиз на теплоходе – не позволяла Джудит проводить с мужем все свое время. К счастью, Мейтленд отлично знал дом и мог по нему перемещаться без посторонней помощи. Нескольких веревочных перил и пары мягких шерстяных шарфов, прикрывавших острые углы стола, оказалось достаточно для обеспечения его безопасности. В действительности Мейтленд с удовольствием бродил по дому, да и ориентировался он в узких коридорах и темных лестницах увереннее, чем Джудит, – по вечерам она часто отправлялась на поиски своего незрячего мужа, и каждый раз удивлялась, увидев, как он бесшумно появляется из дверного проема в двух или трех шагах от нее – Мейтленд полюбил блуждать по старым мансардам и пыльным чердакам. Его восторженное лицо, когда он пытался восстановить какое-то старое воспоминание детства, диковинным образом напоминало Джудит о матери Мейтленда, высокой красивой женщине, чья нежная улыбка, казалось, скрывала яркий внутренний мир.

Поначалу, когда Мейтленд злился на свои повязки, Джудит все утро до самого полудня читала ему вслух газеты, стихи и даже героически одолела первые страницы «Моби Дика». Однако уже через несколько дней Мейтленд смирился со своим положением, и необходимость в постоянной внешней стимуляции исчезла. Он понял то, что хорошо известно любому слепому, – внешняя оптическая информация является лишь частью огромной визуальной активности мозга. Мейтленд ожидал погружения в беспросветную стигийскую тьму, но вместо этого его мозг наполнила нескончаемая игра света и цвета. Временами, когда он лежал, греясь в лучах утреннего солнца, он видел изысканные оранжевые узоры, напоминающие огромные солнечные диски. Постепенно они превращались в яркие точки, сияющие на фоне окутанного вуалью ландшафта, и смутные очертания фигур – будто диковинные животные бродили в сумерках африканского вельда.

Иногда на этом необычном экране сталкивались друг с другом забытые воспоминания – зрительные реликвии детства, как ему казалось, давно похороненные в глубинах памяти.

Именно эти образы, вместе с их дразнящими ассоциациями, больше всего занимали Мейтленда. Позволяя своему разуму погружаться в грезы, он почти всегда мог вызвать их, пассивно наблюдая за тем, как ускользающие картины, словно мерцающие фантомы, материализуются перед его внутренним взором. В особенности одна – короткое видение крутых скал, темных зеркальных коридоров и высокого дома с остроконечной крышей, окруженного стеной. Оно постоянно возвращалось, хотя его детали не имели никакого отношения к воспоминаниям Мейтленда. Мейтленд пытался исследовать это видение, фиксируя в сознании голубые скалы или высокий дом, дожидаясь, пока появятся какие-нибудь ассоциации. Но шум чаек и движения Джудит, которая постоянно сновала мимо него, занимаясь своими делами, отвлекали Мейтленда.

– Пока, дорогой! Я скоро вернусь!

Вместо ответа Мейтленд поднял трость. Он прислушался к шуму удаляющегося автомобиля, который слегка изменил звуковой фон дома. Среди зарослей плюща под кухонными окнами жужжали осы, кружащие над пятнами масла, разлитого на гравии. Кроны деревьев раскачивались в теплом воздухе, заглушая своим шелестом шорох шин. Чайки неожиданно смолкли. Обычно это вызывало у Мейтленда подозрения, но теперь он лишь откинулся на спинку кресла и развернул его так, чтобы лучи солнца падали ему в лицо.

Ни о чем не думая, он наблюдал за ореолом света, бесшумно растущим внутри его разума. Изредка движение ветвей ивы на ветру или жужжание пчелы, бьющейся о стенки стоящего на столе кувшина с водой, возвращали его в исходную точку. Невероятное восприятие малейшего шума или движения походило на сверхчувствительность эпилептиков или жертв укуса бешеной собаки, бьющихся в жестоких конвульсиях. Казалось, исчезли барьеры между глубочайшими уровнями нервной системы и внешнего мира, смягчающие слои крови и костей, рефлексов и отображений…

Мейтленд осторожно вздохнул и расслабился в своем кресле. На экране его сознания появилась картина, виденная им и раньше: скалистая береговая линия, чьи темные утесы вырисовывались сквозь наползающий с берега туман. Пейзаж был выдержан в тусклых желто-коричневых тонах. Низкие тучи в небе отражали оловянную поверхность воды. По мере того как туман рассеивался, Мейтленд перемещался ближе к берегу и наблюдал, как волны разбиваются о скалы. Плюмажи пены проникали, точно белые змеи, в небольшие озерца и расщелины, в изобилии резвящиеся в изножье скал.

Безлюдное заброшенное побережье напомнило Мейтленду холодные берега Огненной Земли и могилы кораблей на мысе Горн и не имело никакого отношения к его собственным впечатлениям. Однако скалы приближались, вздымаясь ввысь, словно их подлинность отображала некие образы из глубин сознания Мейтленда.