Хмель и гнев остывают в Патрикееве: он осторожно подходит.

— Кто там?

И оседает, слыша раздраженный крик Меланьи:

— Я. Чего заперся, полоумный? Отпирай!

— Чичас. Ключ найду, — отвечает Патрикеев, обомлев, и шепотом говорит женщине:

— Тихо, слышь! Надо тебя вывести, потому — кума пришла.

Он мечется по комнате, соображая. Сонька, приподнявшаяся с нар в начале ссоры, следит ухмылочно за ерзающим тятькой. Меланья ударяет в филенку.

— Да отворяй же! Ты что? Сбесился? Бегла к тебе, к черту, по морозу, чтоб детей помыть, почистить, благо рано отпустили, а тут стынь в колидоре.

Сонька отбрасывает одеяло и звонко кричит:

— Теть Маланя! А теть! У тятьки чужа тетя. У шляпке.

На визг и ругань сцепившихся в коридоре женщин первым прибежал Борис Павлович и высвободил из цепких пальцев Меланьи волосы гостьи Патрикеева. Женщина, растрепанная, кровоточа из рваных царапин на щеках и плюя, прислонилась к стене и выбросила залпом водопад матерщины. Из комнаты номер первый выглянула и скривилась ехидным довольством томпаковая сковородка пана ветеринара.

Последняя пришла адмиральша Анна Сергеевна в ночном пеньюаре, — уже собиралась отходить ко сну. Подходя, спросила сперва для самой себя:

— Pourquoi ce bruit? — а затем перевела для всех: — Что за шум, господа?

Борис Павлович смущенно переступил с ноги на ногу. Меланья втолкнула Патрикеева в комнату и захлопнула с треском дверь.

Адмиральша обратилась к женщине:

— Кто вы такая, сударыня? Что вам угодно?

Борис Павлович сделал движение встать между адмиральшей и женщиной, но не успел. Вся ярость избитой обрушилась на адмиральшу. Она закричала, захлебываясь злобой:

— А ты кто тут, старая моська? Бандерша? Моща дохлая… Тоже, может, в любовь играешь? У, черти треклятые, пропала моя жизнь через вас!..

Она завыла.

Борис Павлович мягко взял ее под руку и, не встречая сопротивления, провел мимо ошеломленной адмиральши к парадному выходу.

Там он достал из кармана пятирублевую кредитку, сунул в руку женщине и сказал:

— Вот, возьмите! Только уходите!

— Спасибо, — ответила вдруг притихшая женщина и покорно ушла.

Адмиральша, придя в себя от испуга и неожиданности, открыла комнату Патрикеева и встала на пороге, гордая, величественная, словно на выходе царя.

— Мсье Патрикеев, — позвала она металлически.

Патрикеев растерянно обернулся.

— Чего изволите, Анна Сергеевна?

— Мсье Патрикеев. Я считала вас порядочным человеком и даже приглашала вас в свой дом, оказывая вам доверие, несмотря на ваше простое звание. Вы обманули его и повели себя некорректно. Не comme il faut. Вы позволили себе привести падшую женщину. Это непростительно, и я вынуждена объявить, что не могу больше принимать вас у себя.

И, не давая Патрикееву ответить, вышла.

Патрикеев подбежал к двери, тряся бородой. Ему необходимо было сорвать злобу на ком-нибудь, и вышло, что удобнее всего — на адмиральше.

— И не надо! — закричал он вслед. — За чай-сахар спасибо, а насчет прочего вы дура старорежимная, и черт с вами!

Адмиральша обернулась. Подбородок ее дрогнул и отвалился. Она всплеснула руками и сказала, забыв приличия:

А вы — серый альфонс.

С утра Генрих Пекельман выбегает из дому, не завязав галстука, непричесанный, и, топоча, несется вниз, с площадки на площадку. Он торопится за доктором.

Леле Пекельман неожиданно стало плохо. Волнение вчерашнего дня, неосторожные поцелуи свалили ее. Всю ночь возле постели стоял медный тазик, наполненный розовой пузырчатой пеной; опустел флакон с «Саидой».

А рядом в комнате, без сна, томился и задыхался, шагая из угла в угол разбитой походкой, Генрих Пекельман, ломая прямые морщинки у носа.

Утром Генрих вошел в Лелину спальню, увидел окруженные коричневыми провалами закрытые Лелины веки, хрустнул пальцами и сказал:

— Лела, я имею к тебе одну просьбу.

Леля тихо мигнула ресницами, не поднимая век.

— Я хочу просить тебя, Лела, чтобы Борис Павлович не приходил к тебе. Ты очень волнуешься, Лела. Тебе это вредно, — произнес Генрих, запинаясь.

Он увидел мгновенный взблеск в повернутых к нему белках. Стоял молча и ждал.

Леля взмахнула одной кистью, вся рука не поднималась от слабости.

— Это глупости, Генрих, — прошептала она, — глупости. Ты жесток! Ведь я знаю, что умираю. Знаю.

Она закашлялась и приподнялась. Новый комок пузырчатой пены закачался в тазике.

— Глупости, Генрих, — повторила она, — как тебе не стыдно? Мне скучно одной, без тебя, и когда ты приходишь — мне… скучно с тобой…

Вернись, неосторожное слово, сорвавшееся с губ, запятнанных розовыми пузырьками! Останься несказанным… Шесть твоих звуков — как шесть ударов ножа в грудь человека с разбитой походкой, с душой, усталой от боли, тревоги, постоянного напряжения, человека, безмерно преданного, любящего. Жестоки выпустившие тебя губы.

Генрих отвернулся в угол, чтобы Леля не увидела его глаз.

— Я знаю, что тебе скучно со мной, Лела. Я сам знаю, — но…

Было в голосе Генриха Пекельмана, в сутулых плечах такое усталое уныние, что Леля не выдержала. Она вскочила и закричала, протягивая к Генриху худые желтые палочки:

— Генрих!.. Генрих, миленький!.. Бедный Генрих! Убей меня! Я подлая, я бесчестная. Я все равно умру… задуши меня!..

Она откинулась назад и заколотилась головой о железные прутья кровати.

Генрих Пекельман кинулся к ней, подставляя длинные белые пальцы под удары Лелиной головы, чтобы смягчить их.

— Лела!.. Лела!.. Не надо! — кричал он в исступлении. — Не надо, Лела! Ты ни в чем не виновата, Лела. Никто не имеет вины.

Леля стихла. Голова ее боком легла на подушку, в груди заклокотало, и сквозь стиснутые зубы, яркая, словно выбившаяся из прически лента, поползла по подушке кровавая струйка.

Генрих Пекельман ахнул и, без галстука, непричесанный, побежал за доктором.

Доктор вытер полотенцем широкие красноватые ладони и повернулся к Генриху.

— Если вы хотите продолжить жизнь вашей жены, сударь, — официально и сухо заговорил он, — ее нужно завтра же отправить на юг. Завтра! Вы понимаете? Каждый лишний день, который она проведет здесь, — преступление.

— Да, да. Я очень понимаю, — вяло ответил Генрих. Проводив доктора, он заглянул в щелку на Лелю. Она лежала белая, и дыхание не поднимало запавшей груди. Генрих Пекельман ощутил щекотно всползающий от щиколоток к животу страх. Ему показалось, что Леля уже мертва, но она слабо пошевелила ногой одеяло. Генрих тихо отошел.

Придя в лавку, он сел в задней комнате на высокий стул конторки, положил локти на конторку и уронил на них лоб. Так он просидел часа полтора.

Приказчик, с лицом, похожим на изрытую проселочную дорогу, рябым и нотным, тронул его за рукав.

— Генрих Иванович. Там вас гражданин спрашивает. Завчерашний.

Генрих поднял голову от конторки. Прямая морщинка сломалась гневом. Он протянул руку, будто отталкивая невидимый и противный предмет, но сказал приказчику сухо:

— Пусть гражданин идет сюда.

Гражданин в выдровой шапке и оливковом пальто с выдровым воротником просунул в комнату лисью тонкую мордочку.

— Можно, Генрих Иваныч?

Генрих Пекельман не ответил. Он смотрел на лисью мордочку с тупой покорностью ведомого на смерть животного.

Гражданин мигнул и всунулся в комнату целиком. Он был худ, висящие щеки его были желто-зелены, как недозрелый лимон, и стриженые черные усики казались приклеенными.

— Как здравствуете, Генрих Иваныч? — любезным голосом протянул он, подходя.

Генрих Пекельман, не смотря на тянувшуюся желто-зеленую руку, отрывисто бросил:

— Здравствуйте… Что вам надо?

Гражданин замигал и, наклонив голову набок, произнес:

— Что же мне рассказывать, Генрих Иваныч? Небось сами сведомы… Так как же: есть ваше согласие или нет? Как перед богом говорю: ничем вы не рискуете.