— Надеюсь, не от тебя?

— Типун вам, инспектор! От менеджера отдела сбыта Лобкова.

— От этого хорька? — искренне подивился Купцов.

— Угу. Он ее того. Типа, утешил в трудную минуту. Чему лично я несказанно рад.

— Чудны дела твои, господи. И все-таки, Дима, возвращаясь к Московцеву, ты — не прав. Скажем так, не совсем прав.

— И в чем же?

— Согласись, все-таки мужика сперва развели с особым цинизмом, а затем обули по полной. В камеру сунули, избили, на бабки и картину выставили. Полный ведь беспредел?

— А знаешь, мил человек, что жалостью своей ты меня сейчас, как гражданина, оскорбляешь! Я, может, не желаю жить с парламентом, в коем лучшую шконку в правящей партии продают за картину. Тем более — нерусского автора. Ладно бы еще какой-нить Петров-Водкин, на красном коне.

— Ты сейчас порешь откровенную чушь! Попробуй, поставь себя на место Московцева. Ты хоть понимаешь, что человек фактически лишился всего?

— Этот твой, с позволения сказать, «человек» всего за месячишко приобрел ум, жизненный опыт и нехилые приключения. Приобрел оптом — по цене одной картины.

— Я всегда говорил, что ты, Дима, законченный циник!

— Ах, это я циник? — закашлялся возмущением Петрухин. — То есть это я сначала был консультантом по скандинавским странам и со скандинавской же зарплатой, а потом взалкал стать отечественным «партайгеноссом»? Возомнила, понимаешь, себя рядовая гнида богоизбранной вошью!

— А скандинавские страны-то здесь при чем?

— А при том! НЕ НАДО! Не надо жить в моей стране по заморским законам! Вот пущай он возвращается в Швецию, покупает там за две акварели место в ихнем Риксдаге и сидит себе, тварь такая, в Нобелевском комитете… М-да, Лёня, от кого-кого — от тебя не ожидал. Я бы понял, если бы ты Петюню нашего пожалел, когда бы он руки лишился или ноги. Жена, скажем, умерла, дети похищены. Тьфу-тьфу-тьфу, конечно. А тут — Ван Хальса у него отжали. Подумаешь, велика трагедь! Обратно — ТЬФУ.

— А зачем же в таком разе ты вообще ему помогал?

— Я помогал странного парня из узилища вытащить. Куда он, заметь, попал по собственной жадности и глупости. К тому же мне за это заплатили. Плюс — мы судье твоей, походя, бяку сделали. Вот чему я помогал… Или ты хочешь, чтоб я еще и живопи́сь ему обратно вернул? А вот это — извини! Не надо! Не надо путать божий дар с омлетом. Так что все, хорош: концерт окончен — скрипки в печку.

— Ни хрена подобного! Концерт только начинается. Теперь мы просто обязаны довести этот судейско-комитетский тандем до уголовного дела.

— Лично я никому ничего и ни в какое место не обязан.

— Вот такой, значит, оборот?

— Именно.

— Хорошо, неволить не стану.

— Ай, спасибо, благодетель.

— Я сам займусь этим делом.

— Займись-займись. А мы с Витей понаблюдаем, как это у тебя получится.

— Выходит, сомневаешься?

— Скорее, как адмирал Ушаков, жалею, что при сей виктории не буду участвовать хотя бы мичманом.

— Понятно. Не просто сомневаешься, но еще и глумишься?

— Лёня, друг мой сердешный! Неужели ты не понимаешь, что подполковник Архипов, при всем своем упыризме, абсолютно прав: наше «ау», даже случись таковое, никем не будет услышанным.

— ДА ПОЧЕМУ?

— Да потому что «нет у нас методов против Кости Сапрыкина»,[32] — невесело усмехнувшись, процитировал Петрухин.

— По-моему, Дима, ты просто не представляешь себе возможностей современного Интернета. Вот увидишь: к завтрашнему вечеру выложенный на «ютьюбе» аудиофайл разговора Архипова с Устьянцевой получит не менее тысячи перепостов. И это только начало.

— Вот только никакого аудиофайла там не появится. По крайней мере в обозримом будущем.

— Не понял? — пьяному изумлению Купцова не сыскалось трезового предела. — Что значит «не появится»?

— То и значит. В свете последних событий и нездоровых подвижек в рамках «трубного дела» Витя покамест отказался от этой затеи.

— Каких событий? Что за «трубное дело»? Когда отказался?

— Пару часов назад, когда ты до сортира отлучался, — вот когда. Что же до всего остального — не парься, Леня. Ты в «Магистрали» практически дембель, посему то уже сугубо НАШИ с Брюнетом заморочки.

— Если последней фразой ты хотел меня оскорбить, считай, тебе удалось. Погоди… А статья? Мы ведь обещали Столярову, что перед выходом статьи интернет-аудитория будет разогрета публикацией эмоциональных переговоров судьи и комитетчика!

— А статьи тоже не будет, — печально отозвался Дмитрий. — Пока ты отлучался в сортир вторично, отзвонился Вадька и сказал, что главный редактор в категорической форме отказал в публикации.

— Час от часу не легче! Но ведь Столяров абсолютно прав — это действительно бомба!

— А в этом никто не сомневается. Просто у головной московской редакции «МК» продолжается судебная тяжба с людьми из СКП. Типа, за честь и достоинство. Я не очень понял, «честь» какой из сторон, но дело там благоухает миллионным иском. Вот господин Гусев и принял решение: не подбрасывать в сей костер дровишек. Кабы хужее не стало.

— Вот суки! Четвертая, блин, власть! А как до дела…

— Запомни, Купчина: в этой стране существует только одна Власть! Первая. Она же — последняя.

— Хорошо. Допустим… — Леонид не собирался сдаваться. — Но у нас еще остаются показания Коптева. Равно как сам Сережа, собственною уголовною персоной.

На последний аргумент напарника Петрухин отреагировал довольно странно: сперва вполголоса выругался, затем нервно вскрыл уже четвертую за сутки пачку сигарет, закурил, тяжко вздохнул, раскидал по рюмкам оставшиеся водочные капли и лишь после этих манипуляций отозвался:

— Опять же, сугубо по причине твоего дембельства, Леня. Не хотели мы тебе пока говорить.

— ЧТО? — напрягся всем телом Купцов.

— Выпьем?

— ЧТО? — упрямо переспросил Леонид, внутренне готовясь к худшему.

— Сережа Коптев три дня назад кухОнным ножом вены себе вскрыл. «Альфонсовские» поварята не доглядели. Как он после очередной трудовой вахты ножичек подмахнул.

— ТВОЮ МАТЬ!

— Во-во. Лучше не скажешь. К слову, лично я осуждать не берусь. По ходу, в его ситуации то был единственный разумный выход. Хотя…

— Тогда почему подполковник Архипов за это до сих пор не в курсе?

— А каким образом он мог быть в курсе?

— Ну, Шепитько должен был вызвать ментов, «скорую», все дела… Надо же было как-то оформлять… э-э-э-э… смерть?

— Лёня, я тебя умоляю! Вот нужны Геше подобного рода заморочки с госучреждениями скорбного типа?

— Ты хочешь сказать?

— Не хочу, а прямым текстом говорю: вывезли ночью Сережино тело в багажнике в область, во Всеволожский район. И в лесу под сосной закопали. Креста, разумеется, водружать не стали.

— Дима! Ты… Вы… Ты сам себя-то сейчас слышишь?

— Разумеется.

— Да вы что, совсем охренели, в натуре? Вы чего творите-то, а?! — взорвался Купцов. — На календарь настенный давно смотрели? Сейчас, если ты помнишь, на дворе не девяносто первый, а две тысячи одиннадцатый! Да и тот заканчивается!

— А как, скажи на милость, нам следовало поступить? В разрезе две тысячи одиннадцатого? — бесконечно устало вопросил Петрухин. — Как бы Шепитько объяснил товарищам в погонах о появлении хладного, пускай и суицидального происхождения, но тем не менее трупа беглого каторжника в подсобном помещении собственного заведения? Ты голову-то, Леня, включи! Это же самому себе статья/приговор! Я уже молчу про сопутствующие наши, включая твои, без пяти минут товарищ следователь, хлопоты бубновые… И еще, напоминаю, так, на минуточку, что Саша Коптев, при прочих своих вредных привычках, был убийцей. Так что, даже буде такая возможность, на церемонию отпевания в церкви я бы не пошел. Думается, и ты тоже. Разве что исключительно помянуть. Ну да это нетрудно прямо сейчас устроить.

С этим словами Дмитрий поднялся из-за стола, чуть пошатываясь выдвинулся из-за штор и, копируя Брюнетовскую интонацию, исторг призывное: