— Само собой. Микола, выдай человеку цидулю.

— Не вопрос. У нас от бывших оперов секретов нет.

Микола вручил Петрухину файловый кармашек с ксерокопией, и, пока инспектор знакомился с текстом, родственнички споро оприходовали еще по рюмочке.

— Ну как? Оно? Ты ее хотел? — смачно рыгнув, уточнил свояк.

— А? Да-да, оно. Спасибо огромное, дружище.

— А раз оно, тогда че такой мрачный сидишь?

— Да вот размышляю, как при такой скудной доказательной базе ваш коллега умудрился вынести постановление о заключении под стражу? — честно озвучил свои сомнения Дмитрий.

— Ощурков-то? Да он известный перестраховщик. Кабы не ограниченное число посадочных мест, у него бы все клиенты до суда под замком сидели. Про него даже поговорка по конторе ходит: «Попал, как к Ощуру в ощип».

— Каким бы перестраховщиком не был, все равно последнее слово остается за судьей, — рассудительно сказал Комаров, и Дмитрий посмотрел на того с плохо скрываемым удивлением:

— Иваныч! Похоже, в твоем случае алкоголь расширяет не только кровеносные сосуды, но и мозговое вещество! Молодца! — он всмотрелся в оборотку документа. — И кто же у нас здесь судья? Некая «Устьянцева В. И.». Хм… Суд этот хорошо знаю, а судью почему-то нет.

— Вичка, что ли? — уточнил свояк. — Стервозная баба, себе на уме. Правда, там всё при ней — и задница, и буфера.

— А ты что, щупал-проверял?

— Иваныч, я че, похож на самоубийцу? Вичка, она же с подполковником Архиповым спит. А у него, знаешь, какие связи по верхам?

— Понятия не имею.

Тезка поэта ткнулся грязным указательным пальцем в Петрухина:

— А ты?

— И я тоже. Не имею.

— Во-от! И лучше вам обоим этого и не знать! Крепче спать будете. Ну давай, Диман, булькнем. За Фрейда и за здоровый сон. Не-не, никаких откатов… в смысле, отказов я не принимаю. Мы тебя уважили, с копией этой?

— Еще как.

— Тогда алавердуй.

— Чего сказал?

— Я говорю: теперь и ты нас уважь.

— Да я бы с радостию, мужики, но… Кстати, еще один вопрос: Николай Алексеевич, а ты не мог бы попробовать сделать для нас ксерокопию с еще одной… хм… казенной бумажки? Разумеется, обратно не за спасибо?..

Пока Петрухин общался с хмельными родственничками, в следственном кабинете СИЗО № 1, то бишь в печально известных «Крестах», продолжалось непростое общение подозреваемого в совершении убийства и его адвоката.

Невзирая на гарантированную Законом конфиденциальность подобных бесед, вмонтированный в столешницу микрофон продолжал сейчас фиксировать каждый звук. Автоматически запустившись, едва только Асеева пересекла порог невеликого и аскетически обставленного помещения…

— …Радецкого я знаю… знал лет восемь. Мы не были приятелями — отношения строились сугубо на деловой основе.

— Поясните, пожалуйста, Петр Николаевич.

— Пояснить что?

— Какого рода дела вас связывали?

— Иногда я приносил ему какие-то безделушки на реализацию. Порой уже он просил меня продать какую-то вещь через Анечкин салон. Анечка — это моя сестра.

— Да-да, я в курсе.

— Но в последнее время мы стали общаться все реже.

— Почему?

— Георгий свел знакомство с очень серьезными чиновниками и переориентировал бизнес на обслуживание випов. Причем большею частью столичных. Сейчас, знаете ли, модно вкладываться в антиквариат, живопись, ювелирку. Искусство, увы, дорожает и априори становится объектом интереса дилетантов.

— И все-таки, Петр Николаевич, почему вы вдруг решили продать своего Ван Хальса?

— Я его не то чтобы продал…

— Как это понимать?

— О-ох… Хорошо, чего уж теперь… Чуть больше месяца назад мы встретились с Анатолием Яковлевичем на выставке Глазунова «Художник и Время» в Манеже. Спустились в буфет. Там я позволил себе слегка злоупотребить… И ненароком рассказал о своей, будь она неладна, идее фикс.

— Сделать карьеру по партийной линии?

— Можно и так сказать. Радецкий внимательно выслушал и сказал, что, дескать, нет ничего проще. И действительно — буквально на следующий день познакомил меня с господином Комоловым. Вам знакома эта фамилия?

— Безусловно.

— Мы вместе, в смысле — втроем, поужинали в «Джельсомино». И там в процессе общения Комолов озвучил мне стоимость кресла в Политсовете. Признаться, цифра меня ошеломила.

— Даже так?

— Да. Я рассчитывал максимум на половину от запрошенного. И почти уже решил отказаться. Но тут Комолов сказал, что есть вариант решить этот вопрос к взаимному удовольствию сторон. Для чего я должен презентовать своего Ван Хальса… хм… Ну, вы понимаете кому?

— Учитывая, что Комолов служит референтом у…

— Да-да. У лица, назовем так, из первой пятерки федерального партийного списка московской региональной группы.

— А почему речь зашла именно об этой картине?

— Картина нужна была для пары. В таком случае Ван Хальс в России имелся бы лишь в двух местах: в Эрмитаже и у… Знаете, как это говорят: понты дороже денег?

— Знаю. И что же, вы передали картину лично Комолову?

— Ван Хальса я отвез Радецкому. Не исключаю, что на этой теме он срубил для себя неплохие комиссионные.

— А свидетели тому есть?

— Что вы?! Вопрос слишком деликатный, чтобы посвящать в него посторонних.

— Жаль.

— Почему?

— Потому что факт передачи картины подкрепляется лишь вашими словами. А тут еще и пресловутая расписка Радецкого куда-то испарилась… Странно, что он вообще решился ее написать.

— А что в этом странного?

— Допустим, они изначально намеревались вас… кинуть. Что им мешало теперь, когда картина у них, включить дурака и заявить: знать ничего не знаем и ни о каком Ван Хальсе не ведаем?

— Дело в том, уважаемая Яна Викторовна, что мой Ван Хальс внесен во все серьезные художественные каталоги. Его нельзя легализовать вот так вот запросто, на шару. Иначе разразился бы жуткий скандал. Собственно, об этом я и предупредил Радецкого. После чего тот согласился с моими доводами и написал расписку.

— Сразу согласился?

— Нет, не сразу. Сперва он вышел из кабинета и позвонил кому-то по телефону. Скорее всего, Комолову. А может — и… самому.

— И как долго продолжался этот телефонный разговор?

— Как долго — не скажу. Но в комнате Радецкий отсутствовал минут семь-десять… Яна Викторовна! Скажите, что мне делать?! Я… я не знаю, что мне говорить следователю? Упоминать ли мне Комолова и?..

— Извините, Петр Николаевич, но мне нужно какое-то время на осмысление. Все, что вы мне сейчас поведали, безусловно, очень важно, вот только… Ах, ну почему вы сразу всего этого не рассказали?

— Я… мне… мне было очень стыдно… Что я… ну, в общем, повелся, как последний лох… А потом, после этого убийства… Я… я испугался… Яна Викторовна! Родная! Умоляю, вытащите меня отсюда! Я для вас… Я… Любые деньги… По гроб жизни… Мне… мне здесь так страшно… Один… в четырех стенах… Кажется… у меня начинает развиваться клаустрофобия…

В крохотной комнатушке, закрепленной за Управлением «Л»,[13] бесшумно крутились бобины огромных старорежимных, способных пережить даже ядерный удар магнитофонов. Фсиновский «слухач» продолжал беспристрастно фиксировать разговор арестанта с адвокатом. Уголовные дела нескончаемым потоком шли, а контора, соответственно, нескончаемо писала…

— Слушаю тебя, Дима.

— Вы там закончили? С Московцевым?

— Яна еще в изоляторе. А я тут неподалеку, в забегаловке у Финбана. Кофием по-шараповски давлюсь.

— Понятно. Все работают в поте морды, и один только инспектор Купцов привычно бьет баклуши.

— Ни фига подобного! Я это… короче, анализирую. Ситуацию.

— Слышь, мыслитель, давай-ка напряги свой мозжечок и санализируй мне что-нить за судью Устьянцеву. Случайно не знаешь за такую?

— Как-как ты сказал?