Увидел ли он в ней богатство, большой дом, долгую жизнь или тихий очаг?

Ни за что он не мог поручиться, но предвидел, что через девять месяцев от этого самого дня родится славный ребенок.

Правда?

Ну, ее это, понятно, сбило с толку, но статный бродяга заверил: точно такая же штука случилась с Марией, а она родила нашего Господа. Затем они прогулялись по взморью. А потом она совсем забыла о нем. А потом его предсказание сбылось.

Мисс Скред говорит, что ты из приюта в Глазго.

На мысе Гнева всегда был Пью.

Но не тот же самый Пью.

Так-то оно так…

Поскольку на моем Развитии поставили крест, я отпустила свои мысли плавать, где захочется. Выгребала на своей синей шлюпке в море и собирала истории, словно плавник. Что бы я ни находила — корзину, чайку, письмо в бутылке, дохлую акулу брюхом кверху, исклеванную и рябую, штаны или коробку сардин, — Пью просил у меня историю, и мне приходилось отыскивать ее или придумывать, и так мы коротали избитые морем ночи зимних штормов.

Корзина! Плот пигмея, плывущего в Америку.

Чайка! Принцесса в ловушке птичьего тела.

Письмо в бутылке. Мое будущее.

Штаны. Имущество моего отца.

Банки сардин. Их мы просто съели.

Акула. А внутри — потускневшая от крови золотая монета. Предзнаменование неожиданного. Сокровища всегда где-то закопаны.

Отправляя меня спать, Пью давал мне спичку — зажечь свечу. И спрашивал, что я вижу в крохотном овальном пламени спички — лицо мальчика, или лошадь, или корабль, и когда спичка догорала, история сгорала в моих пальцах и исчезала. Они оставались неоконченными, эти истории, и все повторялось снова — лицо мальчика, сто жизней, лошадь, летающая или заколдованная, корабль, плывущий за край мира.

А потом я пыталась уснуть и увидеть сон о себе, но письмо в бутылке было трудно прочесть.

— Пустое, — объявила мисс Скред, когда я рассказала ей об этом.

Но оно не было пустым. В нем были слова. Одно я могла рассмотреть. Оно гласило: ЛЮБОВЬ.

— Повезло, — сказал Пью. — Везет, что нашла. Везет, что искала.

— Ты когда-нибудь любил, Пью?

— Пью любил, да, дитя, — сказал Пью.

— Расскажи мне историю.

— Всему свое время. А теперь засыпай.

Я так и сделала, а письмо из бутылки плавало прямо над моей головой. ЛЮБОВЬ. Любовь, любовь, любовь — или то была птица, которую я слышала в ночи?

Попробуйте ткнуть пальцем в цельный предмет — и он рассыпается на отдельные миры.

Он просто был Пью; старик с мешком историй под мышкой, он умел жарить сосиски так, что кожура твердела, как гильза, и он же был сияющим мостом: перейдешь через него, оглянешься — а его уже нет.

Он был и его не было — вот каким был Пью.

Порой казалось, что он растворялся в водяной пыли, что орошает фундамент маяка, а порой он и был маяком. Стоял, похожий на Пью, недвижный, как Пью, в шляпе-облаке, слепоглазый, но источая свет, в котором видно.

ПесДжим спал на своем колченогом коврике, сшитом из клочков, как он сам. Отвязав большой латунный колокол, которым мы звали друг друга на ужин или на историю, я стирала с него соль тряпкой, оторванной от старого жилета.

Все на маяке было старым — исключая меня, — и Пью был старше всех, если ему верить.

Он раскурил трубку и, прикрыв ее чашечку обеими руками, поднял голову, а корабельные часы с еженедельным заводом пробили девять.

— Вавилон Мрак жил двойной жизнью, дитя, как я сказал. Он построил Молли красивый дом в предместье Бристоля — не слишком близко, но и недалеко, словно искал расположения опасности, как искал расположения своей новой жены, ибо Молли теперь стала его женой: они обвенчались в корнуолльской церкви тринадцатого века, высеченной из цельной скалы.

Помнишь о скале, из которой ты высечен? Ага, да только он забыл о яме.

Там, на юге, Мрак был известен под именем Люкс и говорил с валлийским акцентом, поскольку его мать была валлийкой, и он владел этим напевным ритмом.

Когда мистер Люкс бывал с Молли, он платил исправно и жил достойно, а Молли объясняла каждому, кто любопытствовал, что у мужа мореходные интересы, а потому он отсутствует дома почти весь год, кроме двух месяцев, апреля и ноября, когда возвращается к ней.

Он не ставил перед ней никаких условий, кроме одного — она никогда не последует за ним в Сольт.

Однажды в городке появилась привлекательная женщина: остановилась в «Гагарке» — иначе говоря, «Скале и Яме» — и назвалась миссис Тенебрис. Она не сообщила, что привело ее сюда, однако в воскресенье отправилась в церковь, как и подобает всякой даме.

Она расположилась в первом ряду в сером платье, и Мрак, поднявшись на кафедру, начал проповедь, а слова там были такие: «Я утверждаю Завет свой как радугу в Небесах», и говорилось в ней о радуге после Всемирного потопа, когда Господь пообещал Ною больше не разрушать мир,[5] — я говорю тебе об этом, Сильвер, потому что твои знания Библии весьма скудны.

Итак, пока он говорил — а он был прекрасным оратором, — его взгляд упал на передний ряд, и он увидел даму в сером, и все, кто стояли вблизи него, говорили, что побелел, словно выскобленная камбала. Ни разу не запнулся он, но его руки так стиснули Библию, будто демон ее тянул на себя.

Едва служба закончилась, он не стал, как обычно, провожать всех у дверей, а вскочил на лошадь и ускакал.

Позже люди видели его с собакой на самом краю скалы, и испугались за него. Такой он был человек. Что-то скрывалось в его глазах, и люди боялись.

Неделя прошла, и к воскресенью дама уже уехала, но что-то по себе оставила во Мраке, это факт. Страдания были написаны на его лице. Он, бывало, порицал моряков за татуировки, но теперь и сам ходил с клеймом.

— То была Молли?

— О, конечно, она, еще бы. И они встретились здесь на маяке, в этой самой комнате, она сидела в этом кресле' где сейчас сижу я, а он все ходил, ходил, ходил, и дождь барабанил в окна, будто просился внутрь.

— О чем они говорили?

— Я слышал лишь кое-что — я ведь был снаружи, понятно.

— Пью, ты ведь еще не родился.

— Ну, слышал тот Пью, что родился.

— Что она ему сказала?

Мрак чувствовал знакомую боль в глубине глаз. Глаза его служили решеткой, за которой притаился свирепый, голодный зверь. Глядя на него, люди чувствовали, словно от них запираются. Но он запирался не от них. Он запирался в себе. Мрак открыл небольшую дверь в цоколе маяка и стал взбираться — шаг за шагом, виток за витком — на самый верх, к свету. Он поднимался быстро, ступени были крутыми, но он почти не задыхался. Его тело, казалось, становилось крепче, а хватка, которой он держал себя, слабела. Он владел собой, да, владел собой, пока не засыпал, или пока его сознание не покидало свою клетку, что иногда случалось. Он мог справиться с собой силой воли точно так же, как мог по желанию проснуться, отправить сны обратно в ночь, зажечь свет и читать. Он мог прогнать все это прочь, и если утром просыпался усталым, это не имело значения. Но в последнее время он уже не мог очнуться от этих грез. Ночь понемногу одолевала.

Он решительно вошел в комнату. Его шатало. Он остановился. Молли стояла спиной к нему, а когда обернулась, он любил ее. Все очень просто; он любил ее. Зачем он так все усложнил?

— Вавилон…

— Зачем ты приехала? Я же просил тебя никогда не следовать за мной.

— Я хотела увидеть твою жизнь.

— У меня нет жизни, кроме жизни с тобой.

— У тебя жена и сын.

— Да.

Он замолчал. Как объяснить? Он не лгал Молли — она знала, что он священник в Сольте. Ему не казалось нужным говорить ей о жене или сыне. Других детей не было. Разве трудно понять?

— Что ты сейчас сделаешь?