Митчелл сделал вид, что напряженно думает, затем щелкнул пальцами так, словно ему пришла в голову отличная идея, и воскликнул:

— Я знаю, о чем мы поговорим.

— Знаете?

Он скрестил руки на груди.

— Давайте говорить о поцелуях.

— О поцелуях? — Предложение определенно шокировало ее.

Он разыграл пантомиму, изображая, что берет с полки книгу, пролистывает ее, затем ткнул пальцем в воображаемую страницу и начал читать:

— Ах вот, поцелуй. Демонстрация привязанности или любви, а также форма приветствия между двумя людьми.

— Поцелуй? — снова повторила она. Он продолжал спектакль:

— На Западе факт поцелуя может расцениваться как доказательство сексуальной связи, но в других частях света это зачастую не более чем церемониал и может происходить совершенно открыто, в присутствии других людей. — Он быстро прокрутил в голове известные ему примеры. — Так, например, в некоторых районах Индии существует обычай прижаться ртом и носом к щеке другого человека и вдохнуть. Похожий обычай есть и у лапландцев, но они при этом еще чмокают губами и издают назальные звуки.

Тори расхохоталась, и Митчелл увидел, что ее напряжение постепенно проходит.

Он сделал к ней еще шаг.

— А вы знаете что-нибудь интересное о поцелуях? Она сглотнула.

— Нет.

— Вы еще ни разу не целовались со мной при свете дня.

Она поднесла руку к горлу и стала играть с медальоном, висевшим на золотой цепочке.

— Я вообще целовалась с вами только один раз. Он покачал головой:

— Вот уж неправда.

— Неправда?

— Вы правы в том, что это случилось только однажды, но поцелуев было несколько. — Он пожал плечами. — Семь или восемь… Разве я считал?

— Как видно, считали. Он не заметил ее выпада.

— А скажите мне, моя дорогая кузина, в чем заключается основное различие между дневным и ночным поцелуем?

— В количестве света?

— Я говорю об эмоциях. У нее пересохли губы.

— Я думаю, в темноте человек чувствует себя более раскрепощенно.

— Верная мысль. — Он подошел к ней ближе. — А еще?

Тори прижала книгу к груди, словно надеясь, что она защитит ее.

— Если человек знает, что его не видят, он может более свободно выразить свои чувства.

— Еще одно ценное наблюдение.

— В ночное время люди более подвержены чувственным, эротическим соблазнам.

— Вы действительно так считаете? Ее дыхание стало прерывистым.

— Да, мне так кажется.

— В таком случае я думаю… — сказал он, придвинувшись к ней еще ближе, — …нам стоит действовать методом сравнения. — Тори удивленно подняла брови. — Как мы можем рассуждать о разнице между дневным и ночным поцелуем, если мы ни разу не целовались при свете дня?

Тори резко отпрянула:

— Вы ведете себя подло. — (Он сделал обиженное лицо.) — Ну, может быть, не подло, но как хитрая, коварная, пронырливая лиса.

Он улыбнулся.

— Мне просто хотелось удовлетворить свое любопытство.

— Так вам всего лишь любопытно?

— Нет, но это лучше, чем сказать: «Спасите меня».

— Вы попали в беду?

— Да, — с несчастным видом признался он.

— И что с вами случилось?

Мужчина должен делать то, что ему положено делать.

— Я не целовал вас уже целых сорок восемь часов, и все это время я ни о чем другом не могу думать.

Она опустила книгу.

— Полагаю, мне следует чувствовать себя польщенной.

— Будьте честны с собой и со мной. Вы действительно чувствуете себя польщенной, — бесстыдно глядя ей в глаза, заявил Митчелл.

Это был рассчитанный риск.

Она могла в ужасе убежать. Могла рассмеяться ему в лицо. Могла хлестнуть по щеке и в ярости удалиться.

Но ничего этого она не сделала.

Она просто шагнула к нему и, приподняв лицо, тихо проговорила:

— Ну разве что ради сравнения…

Он взял ее штурмом.

Сначала было только любопытство, во всяком случае, со стороны Тори. Уж слишком сильное впечатление произвела на нее их первая встреча на балу, слишком сильные ощущения пробудили в ней его поцелуи.

За прошедшие два дня она только и спрашивала себя, что случилось с ней в ночь того памятного бала.

Может быть, на нее так подействовали грохот и разноцветные огни фейерверка или напоенная ароматом влажных роз летняя ночь?

Ночью розы пахнут совсем по-другому. Тогда почему поцелуй мужчины не может ощущаться иначе? Не просто какого-нибудь мужчины, а именно этого мужчины.

И хотя тридцатилетняя Тори удивлялась тому, что так легко поддалась на уговоры незнакомца, в глубине души она знала, что логика и здравый смысл умолкают, когда на сцену выходит ее величество страсть.

С минуту она стояла, прислонясь к стеллажу, прижимая к груди книгу о королеве Виктории, и смотрела, как Митчелл медленно наклоняется к ней.

А в следующую минуту он уже целовал ее. И она целовала его.

Боже, как ей нравилось ощущать его губы на своих губах, чувствовать, как они прижимаются к ней то сильнее, то слабее, то еще сильнее. И еще.

Ей нравилось его сильное тело, нравилось, как он одной рукой обнимал ее талию, а другую положил на затылок, слегка поглаживая его пальцами.

Она испытывала наслаждение от того, как сдавились ее груди, прижатые к его твердой груди, и от того неоспоримого факта, что она возбуждала его. Что он хотел ее. А она хотела его. И от того, что влечение их было так безрассудно, прекрасно и взаимно.

Но ей хотелось большего.

И он дал ей больше.

Она захотела еще большего.

И он позволил себе еще больше.

Он коснулся ее губ кончиком языка, потом продвинул его глубже, еще глубже, исследуя ее рот, и она уже не знала, кто из них берет, а кто отдается.

Он терзал ее своими губами, зубами и языком. Она была готова отдаться в его власть полностью. Пусть он возьмет ее всю, и тогда она станет его плотью и кровью.

Он зарылся лицом в ее волосы, и ей показалось, что он назвал их шелковыми, а может быть, это ей только послышалось.

Его горячие руки ласкали ее плечи, талию, бедра; ему хотелось, чтобы она была к нему как можно ближе; он требовал от нее слиться с ним еще теснее, приподнимая ее и раздвигая ей бедра.

Их разделяли только его голубые джинсы и ее легкие льняные шорты и совсем тоненькие шелковые трусики. Тори чувствовала, как он горит и жаждет ее. И сгорала от страсти сама.

От неутоленного желания на глазах ее выступили слезы, терпкие, соленые.

Вдруг она услышала, как он произносит ее имя. Так он не произносил его еще ни разу: нежно, мучительно, страстно; так, словно в одном этом слове заключались и вопрос, и ответ одновременно, и этим словом было ее имя — Виктория.

Днем или ночью, не имело никакого значения. Когда бы он ни целовал ее, это было так же рискованно, как подносить к соломе зажженную спичку. Он загорался мгновенно, и Тори вместе с ним.

Осторожность, здравый смысл, его хваленое самообладание — все исчезало в ту же секунду, как он накрывал ее рот своим.

Какая ирония!

Какую нелепую шутку сыграла с ним судьба: он совершенно не владел собой, когда дело касалось этой женщины.

Он произнес ее имя и не узнал своего голоса:

— Виктория.

— Мичел, — прошептала она.

Не «Митчелл», как звучало его имя в современном языке, а «Мичел» — на старом шотландском наречии.

Черт, должно быть, ему послышалось. Тем более что все его внимание сейчас сконцентрировалось на том, что она делала, а не говорила.

Тори выронила книгу в кожаном переплете, которой перед этим загораживалась от него. Книга со стуком упала к их ногам, но ни один из них не заметил этого. Потянувшись вверх, девушка обвила его шею руками. Их прохладное прикосновение было бальзамом для его разгоряченной плоти.

Митчелл жаждал ее ласк. Но ему было мало тех невинных касаний, на которые она осмелилась, зарывшись пальцами в его волосы и слегка погладив его шею.

Он хотел, чтобы ее руки были там.