Уэллс успел удивительно много. Он умер за пять недель до своего восьмидесятилетия и жизнь прожил на редкость активную и насыщенную. Он написал сто десять книг, объехал весь белый свет, вмешивался — и с каким темпераментом! — во все главные споры своего времени, дружил или ссорился с ведущими политиками Англии, такими, как Ллойд Джордж и Черчилль, повидался и побеседовал или, во всяком случае, вступил в переписку почти со всеми, кто в те годы стоял во главе господствующих социальных и духовных течений. Он всегда был близок к самому центру событий и выразил себя, как мало кто. И все-таки до сих пор не умолкает спор о том, кем был этот человек. Его называли провидцем — и сразу вспоминали, сколько он ошибался. Его называли художником — и начинали подсчитывать, сколько невыношенных, поспешных, обязанных своим появлением злобе дня или просто нетерпеливому желанию лишний раз высказать свои мысли книг и статей он написал. Его называли журналистом, но тут же выяснялось, как много в нем от художника. Истинной причиной этих споров служило то, что у него было в исключительной степени выражено одно из главных качеств большого таланта — своеобразие. Он охватывал необычайно широкий круг явлений, казавшихся многим его современникам несовместимыми. Мы найдем у него и политические трактаты, и работы по биологии, учебники и популяризации, статьи по философии и социологии, большой цикл исторических и педагогических сочинений и целый спектр произведений художественных — от романтической новеллы до бытописательского романа и от научной фантастики до романов-трактатов, которые местами неотличимы от прямой публицистики. Подобный диапазон творчества составлял неотъемлемое свойство Уэллса. Уэллс не был бы Уэллсом без этого стремления охватить, выразить, переделать мир. Ибо такова именно его главная задача, отсюда черпается его творческая энергия, на это направлены силы этой многообразной и вместе с тем удивительно цельной личности.

В 1934 году Уэллс опубликовал «Опыт автобиографии». Ему исполнилось тогда шестьдесят восемь. Вторая половина жизни оказалась даже богаче первой: после тридцати, когда к Уэллсу пришла слава, возможность наблюдать жизнь и вмешиваться в нее была у него несоизмерима с прежней. И все же большую часть книги Уэллс отвел своему детству, юности, первым шагам на литературном и научном поприще. События тех лет, даже самые на первый взгляд незначительные, представлялись ему очень важными, и он, безусловно, был прав: ведь речь шла о формировании его личности и становлении его как писателя, а он был крупной личностью и великим писателем.

Уэллс родился в 1866 году в небольшом, расположенном неподалеку от Лондона и с тех пор слившемся с ним городе Бромли. Этот город славился несколькими именами: здесь родился один из крупнейших политических деятелей XVIII столетия, Уильям Питт, долго жил знаменитый русский революционер и географ Кропоткин, неподалеку находилось имение Дарвина. Но если дом Кропоткина по-прежнему в целости и сохранности, то жалкая лавчонка, в которой вырос Уэллс, да и соседние лавки давно снесены. Удивительное совпадение: и дом Уэллсов, и вся эта улица разрушены в тот самый год, когда Уэллс завершил свою двухтомную автобиографию. Они словно перешли на бумагу, сделались достоянием литературы, и им незачем было существовать в действительности.

Уэллсы торговали посудой. Когда камеристка из старинного поместья Ап-парк, двадцативосьмилетняя Сара Нил, и тамошний садовник Джозеф Уэллс, поженившись, приобрели эту лавку, она была для них символом независимости, нового общественного положения, надеждой на будущее преуспеяние. К сожалению, надеждам этим не суждено было сбыться. Лавка, конечно, свидетельствовала, что владельцы ее не служат больше по найму и принадлежат к «среднему классу» (а Сара Уэллс умела это ценить больше всех остальных), но доход приносила мизерный. Семья чуть ли не голодала.

С этим домом — грязным, голодным, жалким — связаны первые воспоминания одного из трех выживших детей Уэллсов, Герберта. Сидя на кухне в полуподвале, мальчик подолгу разглядывал сквозь решетку в тротуаре подметки прохожих и отмечал про себя, что они большей частью дырявые: другим, очевидно, жилось не лучше. Хотя какое тут утешение — ведь, наверно, поэтому они так редко заглядывают в их лавку...

Впрочем, дети начинали подрастать, зарабатывать на себя. Мать вернулась на службу — стала домоправительницей усадьбы Ап-парк. В тот же год вслед за старшими братьями начал трудовую жизнь и Герберт. Его пристроили уборщиком и кассиром в мануфактурный магазин. Правда, вскоре хозяева предпочли с ним расстаться: молодой служащий не показал ни способностей, ни радения. Дальний родственник, открывший в деревне небольшую частную школу, взял его к себе помощником. Но и на этом месте молодой человек (он, на беду, был моложе некоторых своих учеников) не преуспел. К тому же школу пришлось закрыть. Уэллс уехал к матери и какое-то время прожил в Ап-парке. Затем его отдали учеником в аптеку — и снова пришлось уйти: семья не могла осилить плату за обучение. Потом он целый год проработал в мануфактурном магазине, но вдруг бросил все и вернулся к матери, заявив, что ни мануфактурой, ни чем-либо иным торговать больше не собирается.

Интересы его и правда лежали в другой области. Он давно уже много читал, упорно учился, сдал экзамены за курс средней школы и сумел устроиться помощником учителя, притом в настоящей городской школе. Год спустя он получил стипендию на педагогическом факультете Лондонского университета. Это определило его дальнейшую жизнь.

Приход Уэллса в Лондонский университет означал для него приобщение к миру науки и к миру литературы. Его любимым учителем стал Томас Генри Хаксли (Гекели) — ученик и друг Дарвина, сумевший перенять не только научную, но и гуманитарную традицию основателя новой биологии. Дарвиновское «Происхождение видов» не раз называли потом большим явлением литературы, Томас Хаксли завоевал огромный литературный авторитет уже при жизни, хотя говорил только о науке. Но этот разговор вел человек, уверенный, что наука проникает собой весь мир и что не должно быть резко очерченных границ между нею и литературой. «Я всю жизнь испытывал острое наслаждение, встречаясь с красотой, которую предлагают нам природа и искусство, — писал он.— Физика, надо думать, сумеет когда-нибудь сообщить... точные физические условия... при которых возникает это удивительное и восторженное ощущение красоты. Но если такой день и придет, наслаждение и восторг при созерцании красоты останутся, как прежде, за пределами мира, истолкованного физикой». Искусство не было для Хаксли способом передачи истины, найденной наукой. Он справедливо считал его самостоятельным путем исследования мира и нахождения истины. Но Хаксли при этом твердо верил, что художник, чей разум развился в общении с наукой, всегда имеет преимущества перед художником, к ней безразличным. Отвернуться от науки, говорил он, значит отвернуться от современности, от ее задач, отказаться мыслить в ее масштабах. Ведь наука и литература восходят к чему-то более высокому — культуре, являются частями ее, и у них общая цель: решить вопрос о месте человека в природе и его отношении ко вселенной, о пределах власти человека над природой и власти природы над ним, о смысле жизни.

Хаксли и сам пытался в пределах научной публицистики ответить на эти вопросы. Он говорил о науке, людях, общественных условиях и установлениях честно, прямо, бескомпромиссно. Пропагандируя революционную теорию Дарвина, он доказывал, что перемены — общий закон жизни. Его слова звучали вызовом по отношению к викторианской Англии с ее догмами и предрассудками. Ревнители старины поносили Хаксли, у молодых людей, подобных Уэллсу, он вызывал поклонение и восторг.

Можно без преувеличения сказать, что, воспитывая из Уэллса ученого, Хаксли воспитывал из него писателя и просветителя. Сочетание скрупулезной верности фактам с очень широким их осмыслением и смелостью предположений — вот что приобрел у него будущий писатель. Впоследствии это скажется на всем: и на теории романа, предложенной Уэллсом (он называл его «роман, вобравший в себя всю жизнь»), и на его научной фантастике, и на его подходе к самым разным областям жизни.