Наконец настал тот день! Первое собрание. Предстояло обсудить Вовку Шадрина и Ромку Колоусова.

Все собрались, но завуча всё ещё не было.

– Женечка, сбегай в учительскую, – обратилась ко мне Людмила Михайловна, – пригласи Надежду Пантелеевну.

Я побежала.

Учительская располагалась этажом выше, рядом с кабинетом директора. У двери директорского кабинета со скучающим видом стояла Кеха.

– Опять, да? – посочувствовала я.

– А то! – Кеха гордо вскинула белесую челку, крутанула задом. – Как тебе брючки? Фирма!

Я уважительно закивала.

– А это? Видала? – Она вынула руки из карманов и продемонстрировала ярко-красный маникюр. – Пантелейщину чуть кондрашка не хватила! А тебе чего?

– А мне завуча.

– Да ну? – Тщательно подведенные Кехины глаза округлились. – А тебя-то за что?

– Да не! – я отмахнулась, рассмеялась. – У нас типа собрание. Решаем, кого принимать в пионеры, а кого нет. Людмила Михайловна сказала, что Надежда Пантелеевна должна присутствовать.

– Сочувствую. Ты погоди, она щас у директрисы Лёньку за хайры таскает. Грозится из комсомола исключить.

Мы замолчали. Дверь директорского кабинета плотная, ничего не слышно!

– А потом за меня примутся. – Кеха вздохнула.

– А ты не ходи так, – посоветовала я.

– Не могу. – Кеха пожала плечами. – Да и потом Пантелейщина все равно найдет, к чему придраться.

Директорская дверь распахнулась, освобождая покрасневшего Лёньку. На пороге возникла фашистка, загородив своей массой весь вид на кабинет.

– Тебе чего? – рявкнула она, увидев меня.

– Я из второго «Б», у нас собрание…

– А, – фашистка зыркнула на Кеху. – Тебе повезло, Кислицкая! С директором будешь без меня разговаривать.

В классе фашистка начала устраиваться за первой партой. Все с любопытством на неё уставились, гадали: втиснется или всё-таки нет?

– Надежда Пантелеевна, садись за мой стол! – попыталась прийти ей на выручку Людмила Михайловна.

– Ничего! – пропыхтела фашистка, упершись массивными руками в столешницу. – Я буду с народом.

«Народ» ждал, затаив дыхание! Но парта выдержала.

Можно начинать.

К доске выскочил Колька и торжественно объявил, что сегодня мы обсуждаем Вовку и Ромку. Как будто никто этого не знает, и все просто так сидят в душном классе! А ведь на улице такая погода! Сейчас бы гулять…

– Левадная, не отвлекайся! – прикрикнула на меня Людмила Михайловна. – Неужели тебе безразлична судьба твоих товарищей?

Я посмотрела на товарищей – они стояли у доски и, не зная, чем себя занять, пялились по сторонам. До Ромки мне было как-то всё равно, а вот Вовка моим другом быть не перестанет, чего бы вы сейчас ни нарешали. Но я промолчала.

– Кто начнет? – спросил Колька и тут же начал сам.

Обстоятельно рассказал о каждом из двух кандидатов – про недостатки, достоинства, об учёбе, общественной жизни. Толково так рассказал, как на настоящем взрослом собрании (я по телевизору видела). Машка кивала, её тонкие косички подпрыгивали на спине.

– Хорошо, – вдруг оборвала Кольку фашистка. – А теперь нужно решить: достойны ли ваши товарищи быть пионерами. Как я поняла, вот этот мальчик, – фашистка ткнула сосисочным пальцем в Вовку, – занимается плаванием, а этот? В какой кружок ты ходишь?

– Ни в какой, – признался Ромка.

– Вооот! – сосисочный палец уткнулся в потолок. – А почему?

– Я ходил раньше в художественный кружок во Дворце пионеров, но руководительница ушла в декрет…

– Да, с кадрами у нас дефицит, но ты мог записаться в другой кружок. Например, на художественную резьбу или…

«Кройки и шитья», – шепнул кто-то, и весь класс фыркнул.

– Пионер должен бороться с трудностями и проявлять сознательность…

«Тоже мне трудность! – подумала я. – Вот когда Ромка один за всех стенгазету делает, так ничего…»

А за окном погода манила. Я подумала, что каникулы ещё не скоро, что Юрка последнее время какой-то грустный, и вообще на чердаке все о чём-то шепчутся, а мне не говорят. Надо Кеху спросить – она точно скажет. Или Лёньку. Ирка не скажет, она вредная, сожмет губы и процедит: «Мала ещё!»

Наконец Колька объявил голосование. За Ромку и за Вовку все проголосовали единогласно «за». Вот почему нельзя было сразу проголосовать?

У ворот школы первого сентября всегда толкётся куча разного народа. Одни встречают детей, другие провожают. Нас никто не встречал – мы уже взрослые. Поэтому на толпу не обратила совершенно никакого внимания! Но тут меня окликнули.

Я в изумлении оглянулась. Никого из знакомых. Только молодой высокий парень смотрит на меня и почему-то улыбается знакомой Юркиной улыбкой. Я прищурилась. Нет, этого парня я не знала! Коротко стриженный, одетый в потрепанные штаны, футболку, за спиной – рюкзак.

– Не узнала, да? – Парень рассмеялся Юркиным смехом.

– Ой! – я прикрыла рот ладошкой. – А ты чего с собой сделал-то?

– Да так. – Он провел ладонью по макушке, словно сам не веря, что у него теперь такие короткие волосы.

Ребята – Машка, Вовка, Толик, Сашка и ещё один Сашка – деликатно отошли в сторону.

– Я в армию ухожу, – сказал Юрка. – Вот пришел с тобой попрощаться.

– А как же институт?

– Видишь ли, Жека… – Юрка помялся немного. – Меня отчислили.

– Отчислили? За что!

– Из-за Булгакова.

– Подрался, да?

Юрка вздохнул, улыбнулся совершенно незнакомо: горько, немножечко зло, – и ответил:

– Почти.

Тут же суетно полез в рюкзак, достал старую, немного потрепанную книжку – «Три толстяка».

– Это тебе. На память. Я её очень любил в детстве.

– Спасибо.

Я взяла книжку, прижала её к груди.

– Ты, Жека, только не плачь. Хорошо?

Я кивнула: не буду. Хотя так хотелось! Он обнял меня.

– Ну, пока, Жека.

– Пока.

И Юрка ушёл.

Шло время.

На чердак я больше не ходила. Без Юрки там стало неинтересно, да и вообще всё пошло как-то не так! Еженедельные собрания навевали то тоску, то стыд. Единственным развлечением было наблюдать, как фашистка усердно втискивается за школьную парту. И то быстро приелось. На собраниях все занимались чем угодно, но только не участвовали в обсуждении.

Колька тоже сильно изменился. Ходил он теперь важный, то и дело задирал нос и задирал окружающих, а ещё совался во все щели. Даже порой казалось, что лицо его вытянулось, заострилось, чтобы удобнее было подслушивать, подсматривать. Тут же бежал к Пантелейщине-фашистке, рассказывал то, что удалось разнюхать, и ужасно гордился этим! Говорил, что так поддерживает мораль в школе. Да с такой искренностью, честностью в глазах, что даже бить его не хотелось. Кольку начали сторониться даже старшеклассники, а Машка вообще теперь старалась не смотреть в его сторону.

Я тоже изменилась. Во-первых, к собственному стыду начала задаваться вопросом: а хочу ли вообще быть пионером? Ведь в книжках всё совсем иначе! Пионеры гордые, сильные, ничего не боятся, не лебезят, свершают настоящие, взрослые поступки. Таким пионером был, например, Юрка. А в школе я таких вообще не знала. Лёнька не считается – он хулиган. Кеха тоже – у неё дедушка. А про Вовку, Машку, Толика и двух Сашек говорить вообще нечего! Они ещё не пионеры. Значит, тоже не считается. А что тогда считается?

С ужасом ждала своей очереди.

Моя очередь наступила в декабре, накануне зимних каникул. Вместе со мной собирались обсудить Игоря Лугового, нашего Горюшу. Его так прозвали за то, что Людмила Михайловна вечно вздыхала «горе ты мое!», ставя ему очередную двойку.

Всё началось, как обычно. Фашистка втиснулась за парту, я вышла к доске, выскочил Колька.

– Предлагаю проголосовать «против» Левадной, – сказал он.

– Чего! – не сдержалась я.