– Какой? – спросил тот, чувствуя, что глупеет на глазах.

– Ну, такой – вроде и взрослый, а несолидный. И я, когда с тобой, – девчонка девчонкой… Валь, а где Виктор, что с ним? Слушай, – у нее испуганно расширились глаза, – это правда, что он шпион?

– Виктор? Какой еще Виктор?!

– Да ты что?! Витя Кравец – твой лаборант, племянник троюродный.

– Племянник… лаборант… – Кривошеин на миг растерялся. – Ага, понял! Вот оно что…

Лена всплеснула руками.

– Валька, что с тобой? Ты можешь рассказать: что у вас там случилось?!

– Прости, Лен… затмение нашло, понимаешь. Ну конечно, Петя… то есть Витя Кравец, мой верный лаборант, троюродный племянник… очень симпатичный парень, как же… – Женщина все смотрела на него большими глазами. – Ты не удивляйся, Лен, это просто временное выпадение памяти, так всегда бывает после… после электрического удара. Пройдет, ничего страшного… Так, говоришь, уже пошел шепот, что он шпион? Ох эта Академия наук!

– Значит, правда, что у тебя в лаборатории произошла… катастрофа?! Ну почему, почему ты все от меня скрываешь? Ведь ты мог там… – она прикрыла себе рот ладонью, – нет!

– Перестань, ради бога! – раздраженно сказал Кривошеин. Он отошел, сел на стул. – Мог – не мог, было – не было! Как видишь, все в порядке. – («Хотел бы я, чтобы оказалось именно так!») – Не могу я ничего рассказывать, пока сам не разберусь во всем как следует… И вообще, – он решил перейти в нападение, – что ты переживаешь? Ну, одним Кривошеиным на свете больше, одним меньше – велика беда! Ты молодая, красивая, бездетная – найдешь себе другого, получше, чем такой стареющий барбос, как я. Взять того же Петю… Витю Кравца: чем тебе не пара?

– Опять ты об этом? – Она улыбнулась, зашла сзади, положила голову Кривошеина себе на грудь. – Ну зачем ты все Витя да Витя? Да не нужен он мне. Пусть он какой ни есть красавец – он не ты, понимаешь? И все. И другие не ты. Теперь я это точно знаю.

– Гм?! – Кривошеин распрямился.

– Ну что «гм»! Ревнюга глупый! Не сидела же я все вечера дома одна монашкой. Приглашали, интересно ухаживали, даже объясняли серьезность намерений… И все равно какие-то они не такие! – Голос ее ликовал. – Не такие, как ты, – и все! Я все равно бы к тебе пришла…

Кривошеин чувствовал затылком тепло ее тела, чувствовал мягкие ладони на своих глазах и испытывал ни с чем не сравнимое блаженство. «Вот так бы сидеть, сидеть: просто я пришел с работы усталый – и она здесь… и ничего такого не было… Как ничего не было?! – Он напрягся. – Все было! Здесь у них случилось что-то серьезное. А я сижу, краду ее ласку!» Он освободился, встал.

– Ну ладно, Лен. Ты извини, я не пойду тебя провожать. Посижу немного да лягу спать. Мне не очень хорошо после… после этой передряги.

– Так я останусь?

Это был полувопрос, полуутверждение. На секунду Кривошеина одолела яростная ревность. «Я останусь?» – говорила она – и он, разумеется, соглашался. Или сам говорил: «Оставайся сегодня, Ленок» – и она оставалась…

– Нет, Лен, ты иди. – Он криво усмехнулся.

– Значит, все-таки злишься за то, да? – Она с упреком взглянула на него, рассердилась. – Дурак ты, Валька! Дурак набитый, ну тебя! – И повернулась к двери.

Кривошеин стоял посреди комнаты, слушал: щелкнул замок, каблучки Лены застучали по лестнице… Хлопнула дверь подъезда… Быстрые и легкие шаги по асфальту. Он бросился на балкон, чтобы позвать, – вечерний ветерок отрезвил его. «Ну вот, увидел – и разомлел! Интересно, что же она ему наговорила? Ладно, к чертям эти прошлогодние переживания! – Он вернулся в комнату. – Надо выяснить, в чем дело… Стоп! У него должен быть дневник. Конечно!»

Кривошеин выдвигал ящики в тумбах стола, выбрасывал на пол журналы, папки, скоросшиватели, бегло просматривал тетради. «Не то, не то…» На дне нижнего ящика он увидел магнитофонную катушку, на четверть заполненную лентой, и на минуту забыл о поисках: снял со шкафа портативный магнитофон, стер с него пыль, вставил катушку, включил «воспроизведение».

– По праву первооткрывателей, – после непродолжительного шипения сказал в динамиках магнитофона хрипловатый голос, небрежно выговаривая окончания слов, – мы берем на себя ответственность за исследование и использование открытия под названием…

– …«Искусственный биологический синтез информации», – деловито вставил другой (хотя и точно такой же) голос. – Не очень благозвучно, но зато по существу.

– Идет… «Искусственный биологический синтез информации». Мы понимаем, что это открытие затрагивает жизнь человека, как никакое другое, и может стать либо величайшей опасностью, либо благом для человечества. Мы обязуемся сделать все, что в наших силах, чтобы применить это открытие для улучшения жизни людей…

– Мы обязуемся: пока не исследуем все возможности открытия…

– …и пока нам не станет ясно, как использовать его на пользу людям с абсолютной надежностью…

– …мы не передадим его в другие руки…

– …и не опубликуем сведения о нем.

Кривошеин стоял, прикрыв глаза.

Он будто перенесся в ту майскую ночь, когда они давали эту клятву.

– Мы клянемся: не отдать наше открытие ни за благополучие, ни за славу, ни за бессмертие, пока не будем уверены, что его нельзя обратить во вред людям. Мы скорее уничтожим нашу работу, чем допустим это.

– Мы клянемся! – чуть вразнобой произнесли оба голоса хором. Лента кончилась.

«Горячие мы были тогда… Так, дневник должен быть поблизости». Кривошеин опять нырнул в тумбу, пошарил в нижнем ящике и через секунду держал в руках тетрадь в желтом картонном переплете, обширную и толстую, как книга. На обложке ничего написано не было, но тем не менее Кривошеин сразу убедился, что нашел то, что искал: год назад, приехав в Москву, он купил себе точно такую тетрадь в желтом переплете, чтобы вести дневник.

Он сел за стол, пристроил поудобнее лампу, закурил сигарету и раскрыл тетрадь.

«22 мая. Сегодня я проводил его на поезд. В вокзальном ресторане посетители разглядывали двух взрослых близнецов. Я чувствовал себя неуютно. Он благодушествовал.

– Помнишь, пятнадцать лет назад я… – собственно, ты – уезжал сдавать экзамены в Физико-технический? Все было так же: полоса отчуждения, свобода, неизвестность…

Я помнил. Да, было так же. Тот самый официант с выражением хронического недовольства жизнью на толстом лице обслуживал вырвавшихся на волю десятиклассников. Тогда нам казалось, что все впереди; так оно и было. Теперь и позади немало всякого: и радостного, и серенького, и такого, что оглянуться боязно, а все кажется: самое лучшее, самое интересное впереди.

Тогда пили наидешевейший портвейн. Теперь официант принес нам „КВВК“. Выпили по рюмке.

В ресторане было суетно, шумно. Люди торопливо ели и пили.

– Смотри, – оживился дубль, – вон мамаша кормит двух близнецов. Привет, коллеги! У, какие глазенки… Какими они станут, а? Пока что их опекает мама – и они вон даже кашей ухитрились перемазаться одинаково. Но через пару лет за них возьмется другая хлопотливая мамаша – Жизнь. Один, скажем, ухватит курицу за хвост, выдерет все перья – первый набор неповторимых впечатлений, поскольку на долю другого перьев не останется. Зато другой заблудится со страшным ревом в магазине – опять свое, индивидуальное. Еще через год мама устроит ему выволочку за варенье, которое слопал не он. Опять разное: один познает первую в жизни несправедливость, другой – безнаказанность за проступок… Ох, мамаша, смотрите: если так пойдет, то из одного вырастет запуганный неудачник, а из второго – ловчила, которому все сходит с рук. Наплачетесь, мамаша… Вот и мы с тобой вроде этих близнецов.