Публика с восторгом отнеслась к постановке «Рождественской ночи», но сам автор не мог не видеть, что первое его оперное детище далеко от совершенства. Местами сказывалась композиционная рыхлость, особенно бросалась в глаза слабая оркестровка. «Лысенко, — как свидетельствует один из участников спектакля 1874 года, — инструментовал оперу лишь частично».

Это объяснялось недостаточным умением, слабым знанием оперной оркестровки. Тут давали себя знать огрехи лейпцигской школы, где Лысенко готовили как пианиста-виртуоза, а не как композитора.

— Учиться никогда не поздно и не стыдно, — всю жизнь повторял отец.

Стоит ли удивляться, что в тридцать два года, с двумя дипломами, общепризнанный на родине исполнитель и композитор снова засел за парту. На этот раз в роли слушателя Петербургской консерватории по классу специальной оркестровки Н. А. Римского-Корсакова.

Выбор консерватории и учителя не случаен. Николая Витальевича в Петербург приводит не только желание овладеть искусством инструментовки. «Я взял у немца в Лейпцигской консерватории науку его о музыке, но возвратился домой и стал при помощи той науки над своим добром работать, не онемечивая своей песни. Может быть, некоторое время был под влиянием чужой науки, а в дальнейшем уже ясно отмежевал себе «где мое, где не мое»…»

Ясно отмежевав, «где мое, где не мое», Лысенко окончательно приходит к выводу, что строительство украинской музыкальной культуры возможно только на основе опыта русской музыки.

«Соляный городок» — и сейчас дорогое мне, милое и смешное воспоминание детства.

Я в кабинете отца. Притаился в мягком кресле, рад, что взрослые не замечают, не гонят спать.

— Славянский концерт в Соляном городке.

— Удивительный случай в Соляном городке.

Что-то оживленно рассказывая дяде Мише, отец, словно за дирижерским пультом, подкрепляет отдельные слова скупым, энергичным взмахом правой руки.

Закрываю глаза, и Соляный городок плывет мне навстречу сказочным дворцом. Весь из соли, сверкает, переливается цветами радуги. Незаметно засыпаю. И заботливые руки отца переносят меня из кресла в волшебный соляный замок…

Тайна Соляного городка манила и мучила меня долго, пока однажды я не вытерпел:

— Дядя Миша, как это из соли городок строят? Сколько чумацких возов соли понадобится для такого чуда?

Я очень обиделся, когда Михаил Петрович ответил на мой вопрос гомерическим хохотом.

Шли годы, и рассыпался, развеялся, как дым, сказочный дворец моего детства. Со временем Соляный городок предстал предо мною в ином, более прозаическом свете и… стал мне еще дороже. С ним тесно связана музыкально-общественная деятельность Николая Витальевича в Петербурге.

— Задумал я, — вспоминал отец, — дать несколько украинских и западнославянских концертов. Николай Андреевич[23] горячо поддержал затею, благословил на святое дело. Он же и указал мне на Соляный городок, где рядом с торгово-промышленной выставкой, в большом зале Педагогического музея, читались публичные лекции, проводились общедоступные концерты.

На первый мой зов с радостью откликнулись земляки, студенты, мелкие чиновники, заброшенные на Север «по воле рока». Они-то и образовали костяк, ядро курсов хорового пения в Соляном городке. Руководили курсами я и В. М. Пасхалов, талантливый музыкант-дирижер. Вскоре хор пополнился русскими студентами, которые без особого труда овладевали мелодичным певучим языком Украины.

Интерес к хору, его репертуару объяснялся и тем, что многие молодые люди участие в нашем хоре воспринимали как свое пусть скромное, но все же «хождение в народ», очень тогда популярное среди студентов.

Отец с наслаждением рассказывал, какие «песенные походы» устраивал его хор перед Третьим отделением. «Походы» эти — великолепная иллюстрация к настроениям тогдашней демократической молодежи.

Пресловутое Третье отделение канцелярии его величества находилось неподалеку от Соляного городка. И участники хора «репетировали» чуть ли не под самыми окнами грозного учреждения.

Репертуар подбирался заранее. Пели «За Сибиром сонце сходить», «Стеньку Разина», «Дубинушку». Впереди «со щитом» — официальной гербовой бумагой — шествовали Лысенко и Пасхалов, по очереди дирижируя хором. Это было внушительное зрелище — сотни юношей с «Дубинушкой» у Третьего отделения и на Литейном.

На Невском хористов обычно останавливали столичные держиморды. Тогда-то и вступал в силу стратегический план. Все разыгрывалось как по нотам. По команде хоровая толпа, как один человек, тут же усаживалась на тротуары и мостовую и что есть духу затягивала «Гимн»[24].

Любо-дорого было видеть, что делалось в эти минуты с «духами»-полицаями. Выпучив глаза, подняв руки под козырек, они, окаменев, стояли истуканами до тех пор (хор старался вовсю!), пока исполнялся гимн.

— Признаться, — говорил отец, — очень я волновался и беспокоился накануне первых выступлений в Соляном городке: поймет ли петербургская публика украинский репертуар? А тут с каждым концертом народу все больше: мастеровые, солдаты, наш брат музыкант. Поняли, полюбили и слово наше задушевное и красу нашей песни.

Как это часто бывало, когда разговор касался его успехов, отец незаметно переключался на шутливый тон.

— Начали о нас в газетах писать. Словом, прославился. Даже извозчики стали узнавать. Привез меня старичок один в Соляный городок. Достаю мелочь, чтобы расплатиться, а он: «Премного благодарим, господин Лысенко, только деньги мне с вас вроде и совестно брать. Намедни слушал ваш хор. Молодцы! По-нашему поют, с душой. Премного вам за пение благодарны». Упрямый такой старичок: «Вы, — говорит, — не сумлевайтесь, я свое с другого барина возьму». А от моих денег отказался. Таков он, мой первый и, кажется, единственный гонорар за Соляный городок.

По рассказам отца, особенно популярными стали его концерты с приездом Остапа Вересая в марте 1875 года. Приглашенный в Петербург этнографическим отделением Русского географического общества, семидесятилетний старец, слепой, одинокий в огромном шумном городе, сразу потянулся к Лысенко, своему земляку.

«Певец — слепой семидесятилетний старик привлекает к себе невольное сочувствие, а его пение, отличающееся особенной страстностью и глубоким задушевным чувством, производит сильное впечатление на слушателей», — так писала одна из петербургских газет, отдавая должное своеобразному таланту «южнорусского» бандуриста.

Помню, с каким восхищением отец говорил об исключительной выносливости, трудоспособности слепого старца. Вересай пел почти ежедневно. В клубе художников, в Этнографическом отделении и в Зимнем дворце (Александр II, надеясь по-своему использовать идеи славянского единства и стремясь нажить на этом политический капиталец, «высочайшим повелением» пожаловал Вересаю табакерку).

Несомненно, наиболее одаренный среди своих собратьев кобзарей и лирников, Остап Вересай полвека вел такой же образ жизни, как и вся многочисленная армия народных певцов-музыкантов. В распутицу и в летний зной, в метель и под холодными осенними дождями брел он по бесконечным дорогам Украины от села к селу, от ярмарки к ярмарке. Слепой, он видел много горя на своем веку, немало обид за себя и за людей накипело в нем, и когда он пел в сопровождении кобзы и слезы текли по его высохшему неподвижному лицу, людям казалось, что это их горе горькое поет и плачет.

Два Петербурга — один вельможный, светский, холеный, воспитанный на французской опере, на французском балете, другой — труженик, демократ— по-разному отнеслись к Остапу Вересаю, по-разному оценили его. Отец выступал вместе с Вересаем. Он хорошо понимал, что интерес аристократического Петербурга к народному певцу подогрет и вызван «царскою милостью». Завсегдатаи лож и партера смотрели на кобзаря как на «южнорусское диво, археологическую редкость». Во всем остальном он оставался для них простым мужиком, бродягой, нищим. Отсюда их отношение к Вересаю — смесь любопытства с плохо скрываемой брезгливостью.