Дети их не замечали — прыгали во дворе, опять считались, опять лезла в ухо идиотская мандаринка по имени Иринка.

— Ты чего, воин, — хрипло шептал начфин, — ты на кого… Ты знаешь, что тебе будет?

Может, Кир бы еще и одумался, и выбросил бы к ебеням эту шашку, и ничего не сделал бы начфину, но тот сунул руку за спину, схватил там не глядя одну банку с помидорами и метнул прямо в Кира.

Это была уже третья вещь, которую делать не следовало. Кир совершенно не думал убивать начфина. Он просто обозлился, что тот еще швыряется. В разведроте ведь как? В разведроте долго думать не полагается. Пока ты думаешь, с тобой уже поступят сообразно шариату. Еблом можно щелкать где угодно, только не в разведроте.

— Ты на роту не кати, — сказал Никич. — Вот я из разведроты, и что? Я разве убил начфина? Или Игорь?

— Вы не успели, — сказал Кир. — Вы бы тоже его убили, клянусь, мужики. А главное, я же не убивал. Я ткнул ему в глотку, и все. Я думал, она тупая.

— Сбоку тупая, а на конце острая, — сказал Игорь. — Я знаю, у отца была такая. Мы ее потом при переезде потеряли.

— Ты ему в сонную попал небось, — предположил Никич.

— А хуй его знает, куда я ему попал. Он захрипел — и брык! Я сначала думал — откуда столько кровищи натекло? А потом гляжу — там же банки попадали. Он так и лежал в помидорах.

— Долго хрипел-то? — поинтересовался Игорь. — Когда трахею перережешь, минут двадцать человек хрипит.

— Ты почем знаешь?

— А чех один рассказывал. Такой реальный боец, ты что. Он говорит: я вас всех презираю, вы не мущины. А мы мущины. Много интересного рассказывал. Говорит, я вам, собакам, люблю трахею резать. Поддеваешь так и режешь, а артерия цела. Человек еще минут двадцать свистит и хлюпает, очень интересно. Если б я его тут встретил, еще бы раз убил.

— А тогда чего с ним сделали?

— А тогда его ногами запиздили, чтоб не презирал так сильно. А то презираю, презираю… Мороз лично разрешил и сам поучаствовал. Достреливать не дал, добьем, говорит. Жалко пулю тратить на такого мущину.

— А я где же был? — спросил Кир.

— Это до тебя было. Ты тогда еще срочную дослуживал.

— Не, это ты ему точно артерию разрезал, — сказал Никич. — Он бы не помер иначе так быстро. А артерия — раз, и все. Три минуты максимум. Он хоть понял, чего происходит?

— Не похоже, — сказал Кир. — За мобилой тянулся, но говорить не смог уже. Он смотрел так… знаешь, с интересом, я бы сказал.

— Еще бы не с интересом. Они все смотрят с интересом. Я думаю, в это время не до злости уже. Чего на тебя злиться, все равно ничего не поделаешь. Но ощущение очень интересное. Как это — смерть пришла? — Игорь заржал, Никич посмотрел на него и покрутил пальцем у виска.

— Слушайте, мужики, — сказал Кир. — Я все хочу спросить: вам не жарко?

— Нам очень холодно, — серьезно сказал Никич.

— Что, все время?

— Практически. Ну ты вспомни, тогда как было?

— Это ты, значит, на всю жизнь замерз? — спросил Игорь Никича.

— На всю смерть, блядь, — ответил Никич, любитель острого словца.

Некоторое время Кир тупо стоял над майором, который уже и дергаться перестал в своих помидорах. Он уже умер, а девочка во дворе все выкрикивала:

Ясно было, что эта девочка домой не собирается, и пройти незамеченным возле нее будет трудно. Кир хотел было все бросить — и сумку с деньгами в том числе, — но понял, что по вещам его вычислить будет проще. Как это вышло, чего теперь делать? Дошлялся, вот тебе. Теперь он уже и письмо Морозовой не отдаст, почему-то письмо его особенно беспокоило.

Сергей Кириллов не в первый раз убивал человека и знал, что в этом нет ничего особенного. В конце концов, он только это и умел как следует. Совесть его тоже не особо мучила — человек, считай, сам напросился. Страшно было не то, что он убил начфина, а то, что он этого не хотел вовсе; что это сделал кто-то внутри него, и теперь он еще много чего может натворить. Тут уже, блядь, не реабилитация, тут уже какая-то другая хрень. Может, у него вместе с ногой отрезали тормоз. Правой ногой же обычно и жмешь на тормоз. И куда теперь, непонятно. Шашка, чего-то делать с шашкой. Надо отпечатки стереть, что ли. Или что в таких случаях делают? Взять с собой?

Он поднял шланг, долго мыл шашку. Сунул ее в сумку. Постоял минуту, взял сумку на плечо и осторожно вышел из гаража. Под ноги натекло томатного сока, то есть будем считать, что сока. Он вытер ноги и, обойдя дом, пошел в сторону центра — сумка на плече.

Интересно, скоро ли найдут начфина? Наверное, скоро. Заглянут в гараж, а там он лежит. На кого подумают? Должны же у начфина быть враги? Значит, так. Сматываться надо как можно быстрее, как можно. Причем не поездом. Поезд для нас теперь закрыт. На вокзале облава первым делом.

Голова работала четко, как всегда при опасности: все-таки разведрота — хорошая школа, плохому не научат. Надо выйти из города, за городом не поймают. Ловить попутку до Ростова. Ростов — город большой, больше миллиона. Из Ростова они поезда не будут досматривать, это точно. На него никто не подумает, его никто не видел во дворе, кроме толстой тетки, выбивавшей ковер. Дети — но дети никого не запомнят.

Идти надо быстрей, вот что. Нет, слишком быстро нельзя, привлечет внимание. За городом первым делом избавиться от шашки, это раз. Но как-то втихую, чтобы без подозрений. Письмо можно отправить из Ростова. Он помнил улицу в Моздоке, на которой стояли общежития. Улица Красных Курсантов. Черт, нет, номер дома не посмотрел. Откуда в Моздоке красные курсанты? Жуткое зрелище, курсанты кровавые, призраки. Интересно, какие бывают призраки?

Он сам удивлялся, что разговаривает с собой так спокойно. Война научила не ужасаться ничему. Человека убил, что особенного? Те люди были, конечно, враги. А разве этот был не враг?

Правда, внутренний голос тоже вполне разговаривал. Он уже привык разговаривать в любых ситуациях. И он говорил Киру ясней ясного: ты его убил не потому, что он враг, и не потому, что он наваривается на живых и мертвых. Ты его убил потому, что тебе нравится убивать. И с тех пор как у тебя нет правой ноги, нравится еще сильнее. Больше того: это теперь гораздо лучше у тебя получается.

…Сразу выйти из города у него не получилось. Он купил выпить, и выпил, и запил местной минералкой отвратительного вкуса. У нее оказалось слабительное действие, он долго искал сортир, еле дотерпел. Еще выпил, и только тогда вроде отпустило.

Он подумал вдруг, что его точно не найдут. Басаева найти не могут, значит, и его не найдут. Кто его там видел? В городе полно солдат. А у него не было ни мотива, ни связей с начфином, ни свидетелей.

Он не знал, что милиция уже опрашивает детей и всех жильцов дома, и дети действительно ничего не помнят, а вот Морозова помнит. Она подошла к окну и видела ночью странного солдата, который сначала пил во дворе, а потом там же, за столиком, заснул, положив голову на руки. У нее был муж, взводный в разведроте, так вот он ее учил подмечать детали. И она подметила, что у солдата была черная сумка с красной полосой, и много чего другого подметила.

Кир не знал, что его уже ищут. Он успокоился. Он даже позволил себе заговорить с девушкой. Девушка, а девушка! Хотите денег? У меня много. Я без ноги, правда, но большая часть ее, то есть ноги, цела. И денег очень много. Я как бы продал ногу за деньги. Продают же почки! Может, вам интересно будет поглядеть? Я вам покажу протез. Тут подошел мальчик этой девочки, мальчик, которого она и ждала, ингуш с виду или еще какой кавказец, в очечках. Кир-то думал, что она просто так сидит на скамейке, ну ладно, извините, мальчик. Но мальчик врезал Киру довольно профессионально, даром что в очечках. Кир упал, еще и затылком приложился. Обидно, руки все еще сильные, а устойчивости никакой. Сразу встать не мог. Но он все равно не стал бы наказывать мальчика. Он теперь уже боялся убить еще кого-нибудь.