Мария Андреевна силилась разобрать строчки, торопливо набросанные карандашом, и не могла. Бумажка, словно осиновый лист на ветру, дрожала в загрубелых руках. Взгляд ее, затуманенный слезами, остановился на последней строке, подчеркнутой двумя жирными линиями:
«Остаюсь любящий вас Евтей Гребенюк».
— Где он? Где?
Леонид неопределенно махнул рукой:
— Уехал, наверно. Их из Крыма на другой фронт перебрасывают. Сказал, напишет.
— Ребята, погодите… Я сейчас… Я скоро.
Напрасно уговаривал Кулик женщину остаться. Бессмысленно бежать три километра под палящим июньским солнцем. Эшелон мог уже покинуть станцию. Но Мария Андреевна и слушать ничего не хотела. Рванулась в хату, набросила на голову серенький платок и, хлопнув дверью, побежала по улице. Ребятишки — за нею. Маленький Витя вскоре устал и заплакал. Мать схватила его на руки. За околицей на секунду остановилась. Бежать прямо к станции? Нет, лучше через поле, наперерез. А потом уж повернуть к вокзалу. В крайнем случае, на ходу поезда хоть на миг промелькнет родное лицо, хоть мгновенный приветный взмах руки запомнят дети, увидит она, исстрадавшаяся, раньше времени поседевшая жена солдатская.
Они бежали гуськом. Босые ноги утопали в сухой земле, путались в картофельной ботве. Виктор крепко держался за шею матери, боясь упасть. Она остановилась в изнеможении:
— Витенька, родненький. Побеги немного сам. Да не отставай.
— Хорошо, мама.
Сердце его замирало от радости. Вот сейчас увидит своего ридного батьку. И он, как перед войной, поднимет мальчонку высоко над головою, весело крикнет:
— К солнышку полетели!
Отца Витя помнил смутно, лишь по отдельным, накрепко врезавшимся в память эпизодам. Вот в такой же летний день пришел он из правления колхоза, посмотрев на мать, произнес тихо:
— Мужайся, Марийка. Война…
А через несколько дней уехал. Нужно было спасать колхозный скот. В последний раз прижал сынишку к своей широкой груди:
— Не горюй, Витюлька. Скоро вернусь. Через пару — тройку недель.
Но не вернулся ни через три недели, ни через год. Фашисты заняли село вскоре после того, как его покинул Евтей Моисеевич, и тут же заявился полицай:
— Собирайся, председательша.
— Да куда же я… такая, — смутилась Мария Андреевна.
Полицаи брезгливо покосился на ее располневшую фигуру:
— Собирайся, говорю!
Витя бросился было к матери, но полицай оттолкнул его. Сначала дети молчали, не понимая, в чем дело. И лишь горько заплакали потом, когда Мария Андреевна в сопровождении полицая вышла из комнаты.
Двое суток держали ее в участке, допрашивали, где муж, и, не добившись ответа, отпустили, зная, что все равно никуда не уйдет: детей полная хата.
Узнали ребята, что такое враги и что несут они с собою. Радостная жизнь сменилась муками, пытками, истязаниями. Но ничто не могло сломить веры народа в победу. Злобные слухи ползли по селу: «Немцы в Москве. Скоро конец Советам». А в ответ на это вранье алым огоньком вспыхнул над школой советский флаг, кто-то наклеил листовки:
«Смерть гадам! Не верьте фашистской пропаганде. Врагу не видать Москвы».
Три года оккупации, тяжелых, изнурительных. Но самое трудное — неведение. Где отец? Что с ним? Может быть, погиб давно. До села дошли слухи, что в Таганроге все колхозное хозяйство разбомбили. Попал под бомбежку и Евтей Моисеевич. Мария Андреевна, потускневшая, горько смотрела на ребятишек. Перед отъездом, обнимая жену, Евтей Моисеевич прошептал ей на ухо: «Не унывай. А если сынок народится, Васей назови». В горькую годину предстояло появиться на свет новому человеку. Что будет? Мария Андреевна уже примирилась с мыслью, что муж убит. Но где-то в дальнем уголке своего сердца лелеяла мечту, смутную надежду на встречу. «Евтей, неугомонный, дорогой человек мой, — думала Мария Андреевна. — И где же ты есть? Какие ветры обдувают могилу твою? А может, и нет могилы…» Не придет Евтей, по-ребячьи задорно не рассеется, не расцелует новорожденного, тайком пробравшись в больницу. Да и больницы-то нет теперь. Нет колхоза, нет сельсовета. Невесть откуда кулачье появилось. Уже приходил Шквыря Александр — фашистский холуй. Грозился из хаты выгнать. «Нам, — говорит, — твой Евтей богато насолил в свое время».
Витя хорошо запомнил его тяжелый и злобный взгляд, презрительный смех, редкие желтые зубы и выкрик, полный ненависти:
— Уходите из дома, большевистские выкормыши! На мороз!
Жили в недостроенном свинарнике. Здесь и родился четвертый сын. Как и хотел Евтей Моисеевич, Васей назвали его. Но не уберегли. Зимой в свинарнике холодно было, простудился малыш и умер…
Но все это в прошлом. Сейчас Виктор бросится в цепкие объятия отца. Уже позади осталось картофельное поле. Всего с полкилометра до железной дороги! Батько! Витя обязательно скажет ему: «Бей фашистов поганых до самой их смерти». Мальчик далеко отстал от матери. Петя и Нина, взяв его за руки, торопили:
— Скорее, скорее же!
Мария Андреевна уже подбежала к сверкающим рельсам, остановилась на секунду и повернула к станции. Но когда поднялась из лощины на пригорок, увидела, что поезда уже нет. Силы покинули ее. Опустилась на землю, погладила шершавой рукой блестящий, словно зеркало, рельс и прислонилась к нему щекой. Ребята подняли мать, и все они пристально поглядели в ту сторону, куда ушел состав. Далеко на горизонте неподвижно повисла черная грива дыма — единственное, что напоминало о поезде.
Мария Андреевна только сейчас вспомнила о записке, разжала кулак, в котором крепко держала ее, расправила и начала читать вслух:
«Здравствуйте, дорогие мои Марийка, Микола, Петро, Нина, Витя и самый маленький гражданин (не знаю кто — сынок или дочка)! Все нормально. Воюем. Когда нас разбомбили в Таганроге, пошел в горвоенкомат, попросился на фронт. Простите, родные, что оставил вас в трудный час на муки. Не знал, что так получится. Подробности потом. Ждите писем. Остаюсь любящий вас Евтей Гребенюк».
Впервые за все эти годы Мария Андреевна улыбнулась. Правда, слезы по-прежнему застилали ее глаза, но это были слезы радости, надежды. Витя долго смотрел на сверкающие рельсы, щурил глазенки. Потом, прижавшись к матери, сказал:
— Ничего, мамко, не плачь. Не догнали сегодня батьку, завтра обязательно догоним.
— Правда, сынок, — ответила она. — Много терпели. Еще потерпим.
После той записки письмо получили да фотокарточку, маленькую, выцветшую. С нее смотрел пристально, в упор Евтей Моисеевич. Левый глаз немного прищурен. Плотно сжаты губы. Из-под фуражки виднеются белые виски. На плечах погоны старшего сержанта. На груди гвардейский значок, орден Красной Звезды, медаль.
А вскоре принес почтальон весть о гибели Евтея. Долго стоял у порога, уговаривал:
— Крепись, Мария. Сейчас почти в каждом доме горе.
Вместе с извещением командир роты прислал вырезку из газеты, наказ от имени боевых друзей Евтея и письмо, которое не успел он отправить. Его нашли в полевой сумке. Николай прочел завет однополчан:
«Евтей Моисеевич геройски пал за нашу Отчизну. Сыны его, берегите светлую память об отце, хорошенько учитесь, трудитесь и боритесь с врагами, как ваш папа. И если Родина доверит вам оружие, крепко держите его в руках».
Письмо отца было длинное. Но в память сыновьям врезались такие строки:
«К вам, ребята, орлы мои, — особое слово. Маму берегите. Вы сами испытали немало, сами убедились, что несут народу враги. Растите крепкими, здоровыми, а главное, понятливыми. Со смыслом живите, с прямого пути не сворачивайте. С пульсом Родины, партии сверяйте биение своих сердец».
Много лет прошло с тех пор. Сменялись на боевых постах наследники — сыновья и младшие братья тех, кто в лихую годину грудью заслонил дорогу врагу, кто шел вперед под свинцовыми ливнями, промерзал до костей на ветру, стоял насмерть, не зная сна, не ведая страха.
