«Мой Господин послал меня сказать, что обретешь ты покой и прощение, когда найдешь к вратам Рая ключ. Раз в сто лет в ночь на Песах будет даваться тебе попытка. Но знай, что ни единый ключ не подойдет к заветным воротам, кроме слепка с того, что принадлежит одному из тридцати шести праведников, на которых держится мир».
Ахашвейрош проснулся утром, сухой и не озябший посреди мокрой травы и деревьев, и понял, что сон его был истинным.
Ламед вав цадиким… Тридцать шесть праведников…среди миллионов людей… десятков стран… Ламедвавник… Ламедвавник… Праведник… Где отыскать тебя грешнику? Как узнать? Как получить слепок твоего ключа?..
* * *
Точильный круг крутился, рассыпая искры, с хриплым визгом возвращая стали острую кромку, лудильный молоточек разогревался на керосиновой горелке, руки автоматически выполняли знакомые столетиями движения, но мысли Ахашвейроша витали далеко.
Ламедвавник.
Слепок.
Песах.
Сегодня.
Сегодня ночью кончатся его мучения и скитания. Покой, долгожданный покой, сладкий покой, о котором мечталось столетиями, прольется, наконец, на измученную бессмертием душу. Еще сегодня утром казалось, что он так же далеко, как Луна и звезды, а душа его под грузом веков и несбывшихся ожиданий заскорузла, как его ладони, и омертвела…
О, Элоhим, воистину ты всемилостив и всепрощающ, благодарю тебя, благодарю, всем сердцем, всей душой, всем существом моим…
Отвлекая и выдергивая из полутранса, сердито затарахтел мотор — во двор въехала трехтонка. Из кузова выпрыгнули четверо аккуратных мужичков в заводских робах и вошли в первый подъезд. Через несколько минут они стали выносить вещи, мебель и узлы и грузить их в кузов. Последним вытащили торшер с чугунной литой ножкой в виде девушки с кувшином и осторожно положили в кабину. Один из грузчиков уселся рядом с водителем — придерживать лампу, трое проворно заскочили в кузов, расположились на узлах, и машина тронулась.
Люди переезжают… рождаются… женятся… умирают…
Старик поймал себя на том, что улыбается отсутствующе — просто так, потому что на душе было покойно и благостно, как и должно быть накануне Песаха.
Сегодня.
В полночь.
Наконец-то…
* * *
Но спокойствию и радости долго просуществовать было не дано: когда день клонился к вечеру и жители окружавших его домов стали возвращаться с работы, из первого подъезда вдруг выскочила растрепанная и заплаканная женщина, которую соседи называли Танькой-завбазой, схватилась за пылающие щеки и закричала, заголосила на весь двор, пугая с крыш сизарей:
— Украли!!!.. Ограбили!!!.. Помогите!!!.. Милиция!!!..
— Кто?.. Что?.. Кого?.. — остановился, завыглядывал из окон и загомонил народ.
У кого-то в квартире нашелся телефон, и уже минут через пятнадцать милиционеры с собакой осматривали квартиру потерпевшей и опрашивали свидетелей.
Вернее, свидетеля: потому что кроме Ахашвейроша трехтонку и деловитых грузчиков не видел никто.
Нет, он не запомнил их лица, только одежду: обычные робы, кепки, сапоги…
Нет, он не обратил внимания на номер: машина стояла боком, да если бы и не боком, зачем ему запоминать ее номер?
Нет, он не помнит, во сколько приезжали воры, потому что у него нет часов. Но было это, может, через час после ухода хозяйки из дома.
Да, он запомнил, что это хозяйка: ее мальчик отдавал ему ключи, чтобы сделать дубликаты. Сказал, что вчера на базаре потерял два.
Нет, он не знал, что квартира не была взломана, что оба замка открыли ключами.
Нет, он никому не отдавал ключи, полученные от мальчика: воровство и пособничество воровству — грех…
Записав показания и пригрозив разобраться, милиция уехала так же стремительно, как и прибыла, зеваки разошлись по квартирам и доминошным столам, обсуждая ниспосланную свыше справедливость хапуге, как едко выразился лысый дедок в тельняшке, и Ахашвейрош снова остался в одиночестве — доделывать работу. Он должен закончить все сегодня. У него нет имущества, кроме его тележки, и нет душеприказчика, но в такой день взятые обязательства должны быть исполнены со всем старанием.
Дубликат ключа ламедвавника лежал у него в кармане, надежно застегнутом на пуговицу, остальные заказы покоились во внутренних ящичках его мастерской, готовые отправиться к хозяевам.
— Дядя точильщик, — из-за спины старика вынырнул Витя и остановился перед тележкой. — Наши ключи готовы?
— Готовы, бен, — кивнул седой головой Ахашвейрош и бережно вложил в протянутую ладошку двенадцать ключей на веревочке. — Смотри, не теряй больше. Одной кражи вашему семейству хватит надолго.
— Кражи?.. — переспросил мальчик испуганно.
Старик начал было рассказывать, что произошло за день, но паренек его не дослушал. Сделавшись белым, как мел, он выронил ключи, расширил отчаянно глаза, пробормотал: «Это, наверное, теми открыли, что я вчера потерял… Мать убьет меня теперь…», развернулся и бросился бежать со двора.
— Эй, бен, постой, послушай!.. — шагнул было вслед ему мастер, но мальчишка уже растворился в потоке людей и машин на улице.
* * *
Не видимое за тучами солнце клонилось к закату, гроза бушевала на западе, подсвечивая лиловый небосвод вспышками молний, первые капли дождя выбивали маленькие кратеры в пыли двора, и работа подходила к концу. Еще двум кастрюлькам вернуть потерянные ручки, подпаять носик у чайника — и дело будет сделано. На сегодня и навсегда.
Хозяева раненых посудин пристроились у дальнего стола, наблюдая одним глазом за спешно доигрывающими кон игроками, другим кося на мастера.
Взад-вперед по двору прошла, заглядывая в подъезды и подвальные отдушины обворованная блондинка.
Растеряно остановившись, наконец, посреди двора, она оглянулась, скрестила пухлые руки на груди и сперва нерешительно, а потом все громче и громче принялась звать сына.
— Витька?.. Витька! Витька, домой иди, ирод окаянный! Ужин стынет! Витька, кому говорю!!!..
Старик нахмурился.
Мальчик до сих пор не вернулся?
Женщина запнулась на полуслове, подошла к доминошникам, потом к девочкам, прыгающим в классики, и к мальчишкам с гитарой на лавочке:
— Вы Витьку моего не видели? Витьку Петрова? — голос ее заискивал и дрожал, точно от ответа зависела ее судьба. — Как днем ушел — так пропал… Гроза ведь… промокнет весь… застудится… и голодный…
— Гражданка, подойдите, пожалуйста, — отложив кастрюлю, почтительно подозвал женщину Ахашвейрош. — Я вашего сына видел…
Прошло еще полчаса, и были закончены и отданы хозяевам кастрюли и чайник, а Витька не появился.
Мать его, едва не плача, убежала к соседям звонить в милицию, а Ахашвейрош, не видя больше причин задерживаться, укрыл свою мастерскую брезентом, накинул на голову капюшон солдатской плащ-палатки и незаметно покинул опустевший под разошедшимся дождем двор.
Как празднуют окончание скитаний длиной почти в две тысячи лет, он не знал, но Песах есть Песах, и выпить традиционные четыре бокала красного вина за освобождение от рабства египетского он не забывал никогда.
На вокзале буфет должен был работать всю ночь.
Ахашвейрош толкал свою тележку по лужам мимо домов и развалин, иногда форсируя бегущие с горки мутные реки, чуть сутулясь под стремящимися пробить хлипкую защиту его плаща каплями, но душа его пела. Сегодня, сегодня, сегодня, уже через несколько часов…
Оглушительный раскат грома ударил позади, да такой сильный, что показалось будто в спину его толкнуло мягким мешком.
«Вот разошлась гроза…» — дивясь, покачал головой старик, поправил капюшон и прибавил шагу.
Вокзал оказался ближе, чем ему помнилось: чуть свернуть с Пушкинской — и вот он: длинный деревянный сарай вместо разбомбленного в войну каменного красавца, с теплым желтоватым светом из крошечных пыльных окон и запахом скопления десятков людей, настоянным на угольном и табачном дыме.
