Девочка представила пустоши вместо лугов, сухостой там, где были леса, ямы с отравленной водой — бывшие моря, умирающих людей и животных, перевела взгляд на трещины, продвинувшиеся за эту минуту на пару нолов к Столбу…
— Пресвятой Радетель и всё горнее воинство его… — выдохнула она, чувствуя, что дрожит. — Это… что… Что мы должны делать?
Старик кольнул ее острым взглядом из-под нависших бровей и ткнул в грудь пальцем с кривым когтем филина:
— Ты! Ты должна делать!
— Что?!
— Ты целитель. Вылечи замок, — просто ответил Рамай.
— Как?
— Как человека. Очень большого и очень больного.
Озадаченно-недоуменное выражение промелькнуло по лицу девочки, но тут же сменилось решительным:
— Когда лечу, я касаюсь головы или больного места. Где у замка…
— Там, — не дослушав, виконт указал на колодец. — Дотронься до Шара. Это — его сердце. Сердце подойдет?
— Сердце не ходит, глупый мальчишка, поэтому шевели ногами, пигалица! — сердито фыркнул из-за его спины старик, схватил Белку за руку и поволок к колодцу.
Она ожидала увидеть провал, уходящий в землю на клозы, а может, и на дистанты, но так далеко лезть не пришлось. Пограничный Шар, и впрямь похожий на солнышко величиной с арбуз, покоился на каменной чаше-подставке в самой середине огороженного пространства. Эмирабель прищурилась, разглядывая пациента внимательней — и неожиданно почувствовала, как закружилась голова. Всё вокруг покачнулось, поплыло и стало растворяться, сливаясь в одно незначительное мутное пятно. Во всем зале — да что там зале, во всем мире! — осталось лишь это золотое сияние, от которого она не могла бы оторвать взгляда даже под страхом смерти. Пропади всё, пройди века или обрушься замок — какое это имело значение, пока Шар сиял, заливая волшебным светом лицо и глаза, если она могла стоять рядом, покачиваясь, блаженно улыбаясь, утихая, забывая обо всём, улетая, тая, тая, тая…
Она не поняла, что оказалась на полу, пока ушибленное плечо не выстрелило резкой болью, выбивая слезы из глаз, из легких — вскрик, а из головы — морок.
— Палкой в глаз, Рамай… — просипел голос Филина где-то вверху. — Она не может… Бедная куропатка…
— Она не настроена на него. Наверное, надо…
— Надо — не надо, будет — не будет, любит — не любит! — сердито взвился старик, и во все стороны брызнули мелкие бело-рыжие перья. — Время летит, как опоздавшая стая виверн на зимовку, а он тут гадания устраивает!
Сквозь щелочки слезившихся глаз девочка увидела, как виконт нахмурился.
— Времени нет, — эхом повторил он и поднял взгляд на деда: — А ты сам смо…
— Еще один безмозглый тетерев! — яростно вскричал Пасаре. — Это ее проклятие! Причем тут я?!
— Верно, — помрачнел, но не обиделся юноша.
— Пусть попробует снова! — потребовал старый граф. Не дожидаясь согласия, он вцепился тонкими, как веточки, пальцами Белке в запястье и рванул, поднимая.
— Но я даже подойти к нему не могу! — при одном взгляде в сторону Шара рука ее машинально метнулась к глазам. — Я будто теряюсь… слепну… и…
— Теряешься? Слепнешь? — Филин заморгал — и вдруг торжествующе ухнул: — Значит, тебе надо поводыря!
— Что?.. — Рамай недоуменно глянул на старика и просиял: — Точно! Ты прав! Мы должны попытаться!
— Конечно, я прав! Я прав, даже когда я лев! Я всегда прав! Как это скучно! Фу, тьфу, улетай! — дед его взмахнул руками — и они превратились сначала в львиные лапы, а потом в крылья. Белка почувствовала, как незримая сила несет ее под крыло старика, обернувшегося птицей. Под другим крылом уже стоял его внук.
— Готова? Думай о замке! Думай, птичка, вспоминай!!!
Она представила его себе — древние стены с расширенными глазами окон и трагически вскинутыми арками, башни как мускулы, кожа-куртина, ворота как рот, вены-потерны, сердце-донжон с крошечной точечкой-Шаром — душой… и тут же почувствовала его. Не как человека или животное — нечто огромное, безмолвное, безответное, мучительно страдающее, но не умеющее даже застонать. Ощущение немой боли ударило в сердце, как раскаленное копье, вырвав нежданный всхлип.
— Г-готова, — почти беззвучно шепнула она.
— Закрой глаза, — приказал старик, и Эмирабель повиновалась — этому указанию и следующим. Голос Филина звучал сначала четко, потом всё глуше и глуше, пока не стало казаться, будто он зарождался у нее в голове. — Почувствуй меня… Почувствуй Рамая… Откройся… Прими и отдавай… Отдавай и принимай… не закрывайся… мы одно целое… ты, я и этот свиристель… почувствуй это… дай силе протекать без препятствий… отпусти всё… расслабься… всё будет так, как должно быть… Умничка птичка… умничка… Теперь почувствуй замок… Спокойно! Это всего лишь куча камней! Камни болеть не могут! Все так думают! И ты так думай!.. Умничка… Снова почувствуй меня… Рамая… замок… Умничка… Готовься…
Девочка ощутила, как воздух ударил ей в лицо, в глаза через опущенные веки — свет, как всё вокруг закружилось, поплыло, маня в блаженное забвение… и стихло. Перед ее внутренним взором неожиданно предстал амулет, почти так же ясно, как если бы она смотрела на него глазами, но на этот раз не усыпляя и не лишая сознания. Сейчас его свет не казался ослепительно-ярким, и она смогла разглядеть под прозрачной поверхностью нервно клубящиеся сероватые облака.
— Чует… боится, бедняга… Протяни руки, но не касайся. Поприветствуй. Откуда я знаю, что ты говоришь, когда здороваешься! Хоть «не сдохла ли наконец ваша любимая собака», какая разница! Потянись к нему! Да не рука-а-а-ами, воронища!!! И дождить ответа! Дождись!!!.. Вот… Умничка птичка… Теперь коснись его кончиками пальцев…
От сияющего, как солнце, шара, она ожидала тепла или вибрации, но к ощущению, нахлынувшему в то же мгновение, Эмирабель была не готова. Ощущению холода, дрожи, боли и ужаса, стократ превышавшему всё когда-либо изведанное ей во время целительства. Ощущению одного умиравшего существа и другого, испуганного грозящей гибелью. Замка и амулета.
Захлестнутая огромностью и неожиданностью чувства, она хотела отдернуть руки — но было поздно. Точно сами собой, ладони ее легли на мутную поверхность шара…
* * *
Белка упала и застыла, не в силах шевельнуть даже пальцем. Если бы ей сказали сейчас, что она умерла, она бы еще долго думала, огорчиться ей или обрадоваться: настолько полное изнеможение она не испытывала еще ни разу в жизни. Ледяные плиты под ней, холодный влажный воздух, боль своя, боль чужая — она не чувствовала и не помнила ничего. Девочка не понимала даже, открыты у нее глаза или закрыты: она смутно видела колодец и часть галереи, но без объема и цвета, будто нарисованные на мешковине. В ушах звенела на мерзкой комариной ноте тишина.
Отчего она упала? Что происходило после того, как руки коснулись шара? Получилось ли у нее задуманное? И с ней ведь, кажется, был кто-то еще? А задуманное — что?.. Хотя какая разница… Спать… отпустить всё… забыть… уснуть… спать…
Что-то большое и мягкое рухнуло рядом, и в ноздри ударил едкий запах, от которого желудок сжался в комок и прыгнул к горлу. Она застонала, пытаясь отвернуться — и ядовито-зеленая вспышка обожгла сетчатку даже через веки. Или глаза ее были открыты?..
Гром ударил по барабанным перепонкам — и моментально поток звуков обрушился на нее, как река, прорвавшая плотину. Рев, треск, вопли, шипение, грохот, вой, стук, визг!.. Если бы смогла, Белка зажала бы уши — но сил не хватало даже на это.
Комок синего света просвистел над ее головой и с хрустом врезался в нечто рычащее слева. Рык превратился в хрип и пропал. Вспышки слепили, не переставая, летели камни и обломки досок, что-то острое вцепилось в лодыжку и так же неожиданно сгинуло, а сверху вдруг брызнули горячие капли зловонного дождя… И вдруг всё закончилось. Остался лишь запах гари, оплавленного камня, и непонятная едкая вонь, о происхождении которой Эмирабель, алхимик, не могла даже догадываться.
— Ага, склевали каплуны хозяйские гроши! — прозвучал ликующий клич, и тут же упругая волна воздуха обдала ее, бросая в лицо новую порцию смрада, пыли, мелкой щебенки… и бело-рыжих перьев.
