Петюня смущенно улыбнулся, пожал плечами, склонил голову набок, стеснительно потеребил правой рукой манжету на левой и кокетливо посмотрел на него. Господин Подольский, улыбаясь, глядевший на пантомиму, которую Петюня разыграл для него, благодарно прикрыл глаза и указал ими на дверь. Петюня поплелся к ней, почти выйдя из кабинета, оглянулся, напряженно посмотрел на господина Подольского еще раз и сказал, не в силах скрыть вопросительной интонации:

– До свидания?

Господин Подольский усилием воли оторвал взгляд от чашки кофе, так и стоявшей перед ним на столе, отстраненно посмотрел на него и сказал:

– До свидания, Петр Викентьевич.

Притихший и присмиревший Петюня сбрасывал в корзину в супермаркете то, что может пригодиться в нелегком деле прикармливания Льва безопасности (Петюня надулся от гордости, как тот еще голубь-турман, и сдулся, снова вспомнив Подольского). Звонок Панкратова, очевидно, уже второй, застал его врасплох. Петюнину задумчивость он почему-то очень ловко растолковал как попытку скрыться с места преступления и наорал по поводу ветреного характера, блондинистой души и слишком обтягивающих задницу брюк некоторых сильно шустрых прощелыг. После пятой минуты Панкратовских софизмов Петюня выключил телефон. Он почти не удивился (а в душе снова надул зоб и распустил хвост), увидев черный БМВ, агрессивно припаркованный наискосок тротуара, и выдувающего клубы пара Панкратова, стоящего рядом, засунув руки в карманы.

Панкратов вырвал пакеты из Петюниных рук, кивком головы отослал его открывать дверь и пошел следом, фыркая и скрежеща зубами. Петюня недоуменно оглянулся на него через плечо, хмыкнул и неспешно вошел.

– Ты какого лешего телефон отключил? – взорвался Панкратов, очевидно, очень сильно раздраженный Петюниной меланхоличностью. Тот пожал плечами и принялся упорядочивать продукты. Сказать, что беспокоится за Подольского – и получится Армагеддец на четырех отдельно взятых квадратных метрах. Не сказать – Панкратов устроит такой же Армагеддец, решив, что Петюня что-то скрывает. Цугцванг, однако. Петюня рассказал.

Панкратов бушевал, когда Петюня промывал рис. Бушевал, когда он его обжаривал. Бушевал, но уже не так активно, когда Петюня начал добавлять бульон. Бушевал, но больше по инерции и попутно заинтересованно заглядывал в сковороду, в которую Петюня положил кусочки мяса. Бурчал и с наслаждением принюхивался, когда он перемешивал массу с грибами и приправами. И блаженно молчал, уплетая ароматное сочное и пряное ризотто немного позже. Петюня ковырялся в тарелке и рассказывал, что он подумал. Может быть, что Подольский болен? Или у него что-то случилось? Сытый и добродушный Панкратов, попивавший чаек, помимо воли своей отреагировал на щенячий Петюнин взгляд и печально подрагивавшие уголки рта, пообещав:

– Постараюсь узнать.

Петюня просиял и бросился к Панкратову на шею. В результате он заработал неслабый такой синяк на боку, а Панкратов стукнулся затылком о стену и пальцем ноги о ножку стола.

Напряженный с самого утра Петюня немного расслабился при виде сдержанно улыбнувшегося ему при приветствии Подольского. Петюню сильно обеспокоил яркий лиловый галстук, который очень сильно выбивался и из привычного взвешенного его стиля. Но Подольский невозмутимо попросил его сделать кофе и сел на свое место. Петюня подчинился. Он занимался своими делами, более усердно, чем обычно, отфильтровывал звонки, напряженно прислушивался к тишине, царившей в кабинете господина Подольского, и оказался совершенно неготов к тому, что ближе к полудню в прихожую вошел очень сильно метросексуалистый молодой человек в лиловом блейзере и потребовал пропустить его к Станиславу Георгиевичу. Петюнина челюсть некультурно отпала от того, с какой легкостью этот хлыщ в лиловом блейзере выговорил имя и отчество господина Подольского, от этого Петюня невзлюбил ни в чем не виновного молодого человека еще больше.

– Господин Подольский занят. – непреклонно твердил Петюня, с наслаждением сохраняя вежливую улыбку на лице и наблюдая, как сужаются глаза метросексуала.

– У меня очень важное дело, в котором Станислав Георгиевич просто-таки кровно заинтересован. – не менее вежливо упрямился хлыщ.

–Если вы сообщите мне цель вашего визита, я несомненно проинформирую господина Подольского о вашем визите, и он примет решение относительно своих дальнейших действий.

– Это личное дело. – чопорно поджал губы хлыщ. – И оно никоим образом вас не касается.

– В таком случае, думаю, есть смысл подождать четырнадцати часов вторника и попробовать записаться на прием по личным вопросам. Господин Подольский не отказывает страждущим.

– Это личное дело не может ждать.

– В таком случае будьте добры сообщить цель вашего визита, я проинформирую господина Подольского, и он примет решение относительно своих дальнейших действий.

Хлыщ шумно выдохнул воздух, расправил легкие и упрямо вознамерился продолжать интеллигентную перебранку с Петюней (ха! Да с ним даже торговцы на базаре проторговывались!), как из кабинета вышел господин Подольский, радостно улыбнулся и сказал:

– Алексей! Приехал!

– Пап, здравствуй. А ты был прав: милейший молодой человек, способный переспорить любую лифтершу, – заулыбался хл…кхм, метрос…. кхм, стильно одетый молодой человек и подошел к отцу. Они обнялись, похлопали друг друга по спине. На таком близком расстоянии их сходство не преминул бы заметить даже идиот, а Петюня идиотом не был. То есть был, потому что втрескался в Панкратова, как мальчишка, но не был идиотом, потому что идиот значит, что у него коэффициент умственного развития ниже 48, а у Петюни больше, поэтому он не идиот, но идиот в метафорическом смысле… Тут он растерялся, смутился и заалел, преданно глядя на господина Подольского и надеясь, что тот не сердится на него за то, что он так долго промариновал в приемной его сына. Его сын обернулся и очень знакомо подмигнул. Господин Подольский, очевидно, слышавший, как и какие мысли буйствовали в Петюниной голове, ободряюще улыбнулся и сказал:

– Петр Викентьевич, вы в очередной раз доказали свой высокий профессионализм, умудрившись выстоять на пути у этого оболтуса. Это не так просто, поверьте. Мы уходим, и я не вернусь сегодня более. Надеюсь, вы сможете выстоять и дальше.

Петюня вытаращил глаза.

–У нашей мамы сегодня день рождения. – улыбнулся Подольский тихой, светлой и грустной улыбкой. Алексей стоял рядом с ним серьезный и слегка побледневший. Петюня опешил. Подольский НЕ носил обручального кольца.

– Мама умерла четыре года назад. – пояснил Алексей на откровенно обалдевший Петюнин взгляд. У Петюни рука дернулась в абсолютно непроизвольном желании погладить Подольского по плечу, подбодрить, утешить, но он умудрился сдержаться. Жест его не остался незамеченным, и господин Подольский и его сын благодарно улыбнулись, Подольский провел рукой по рукаву лилового блейзера сына, Алексей поправил отцу лиловый галстук, они попрощались и ушли.

Петюня долго сидел над остывшим чаем на диване в кабинете Подольского. На столе стояла неприметная семейная фотография. Алексею было лет двенадцать. И какие же они были счастливые! Петюня читал о таком, но не верил. В том мире, в котором он вырос, отцы существовали формально, часто на диване, еще чаще в виде записи в свидетельстве о рождении, и никто и никогда не стал бы носить одежду одного цвета в знак признательности. Панкратов прислал штук пятнадцать сообщений, прежде чем Петюня решился отозваться и послать улыбающийся смайлик. Панкратов сначала предлагал встретить его, потом грозился приехать и выдергать ноги, потом обещал разнести к чертям собачьим всю их шарагу, если Петюня не отзовется. Сразу же Панкратов прислал злой смайлик, Петюня подумал и послал глупый блондинистый смайлик-сердечко.

Почти в шесть вечера Петюне пришел ответ от Панкратова. С таким же смайликом. Петюня улыбнулся и пошел на улицу.

========== Часть 8 ==========

Петюня дулся. После работы он ввалился к Манюне и торжественно объявил, что перекантуется у нее. Со скорбным лицом выслушав все, что Манюня о нем думала, а думала она о нем очень живописно и красочно, Петюня непоколебимо сказал, что ему нужно укрыться от деспотов, сатрапов и маньяков. На последнем слове его голос подозрительно дрогнул, а глаза томно замерцали. Манюня приготовилась было закатить глаза и еще раз объяснить этому горюшку, куда он может отправляться пестовать свои обиды, как вспомнила, что у нее лежит непонятно зачем всунутый соседом здоровущий сом. Петюня, когда услышал, что Манюня вместо сочувствия ссылает его на кухню, не на шутку обиделся и собрался было возвращаться к себе домой, как передумал. Он с траурным видом потоптался в прихожей, печальными глазами посмотрел на Манюню, вспомнил, что этому взгляду она его учила, восседая на горшке в детском саду, попытался воззвать к Манюниной совести, напоролся на очень красноречиво выгнутую бровь и скептический взгляд, вспомнил, что Манюня и совесть антагонисты по жизни, и поплелся на кухню, ублажать Манюню. В конце концов, именно у нее он собирался пережидать приступ собственничества некоторых слишком высокоинтеллектуальных, но неискоренимо брутальных животных. «Собственник!» - бурчал Петюня себе под нос, чистя у сома кожу. «Хам и неандерталец», – угрюмо сопел он, натирая сома солью и травами. «Троглодит», – вздыхал Петюня, сбрызгивая его лаймовым соком и заворачивая в фольгу. Когда он засовывал сома в духовку, запас ругательств подозрительно иссяк, и он вздыхал, украдкой косясь на мобильный телефон, на котором демонстративно при Манюне был включен бесшумный режим работы, но который потом, когда Манюня унесла свои выдающиеся достоинства к письменному столу, украдкой был подвинут так, чтобы видеть, кто звонил. «Кто» совершенно наглым образом не звонил. Петюня уже начинал подумывать о том, чтобы совершенно случайно набрать номер, немножко послушать и сбросить, чтобы выяснить, где этот животин околачивается, когда Петюня тут страдает, но в последний момент брал себя в руки, вздыхал и снова продолжал страдать.