Пока мы были в США, я собиралась отправиться в эту общину, обычно закрытую для посещений, чтобы поговорить с ними и попытаться выяснить, почему они помогают в деле похищения детей. Особенно меня интересовало, знала ли семья, в которой жили эти дети, что участвуют в противозаконном акте, или же они были обмануты.

Мы со съемочной группой отправились на экскурсию в Бедфорд-Хиллз, в северной части штата Нью-Йорк, и для меня эта поездка обернулась самым причудливым путешествием в жизни. Нам приходилось быть очень аккуратными с деньгами, поэтому самым удобным способом совершить эту трехчасовую поездку явился наем лимузина с кузеном портье нашего отеля в качестве водителя. Когда мы все забрались в подъехавший ко входу отеля автомобиль и захлопнули за собой дверь, это неосторожное движение привело к тому, что дверь сначала соскочила с петель, а потом и вовсе выпала на асфальт. Это было плохим предзнаменованием.

Наскоро закончив с ремонтом, мы смогли покинуть город в более-менее удачное время, но, проведя несколько часов в пути и заметив сгущавшиеся сумерки, я стала беспокоиться. У нас был очень жесткий график. На протяжении ста пятидесяти миль Хуан, наш водитель из Бронкса, уверял нас, что хорошо знает место, куда мы направлялись. Но потом он неожиданно съехал на обочину и объявил, что потерялся. Я оказалась в окружении холодной зимней темени, освещенная светом автомобильных фар как испуганный заяц, выскочивший на дорогу. Я стояла возле кинотеатра, построенного из того, что выглядело как белый картон, в маленьком городке, обладавшем типичным для крохотных американских городков шармом. У меня оставалась лишь одна надежда: вдруг кто-нибудь из местных жителей покажет дорогу к общине. К счастью, продавец билетов имел относительное представление о том, куда именно нам стоит ехать, и, посовещавшись, мы отправились в дорогу по карте, нарисованной на обратной стороне кинематографического буклета, по очереди придерживая дверь, снова норовившую отвалиться на поворотах.

Мы добрались до нужного места, но поездка все равно оказалась безрезультатной. Мы ехали с черепашьей скоростью, чтобы не заблудиться в затянутом туманом ландшафте, пока не добрались до пункта назначения – обнесенного стеной бывшего санатория для больных туберкулезом. Там нас напугала неожиданно появившаяся из-за темных домов группа бородачей в черных одеждах. Агрессивная манера разговора и угрожающие жесты дали нам понять, что нас не очень хотят тут видеть. Уверения в том, что мы заранее договаривались о встрече, не принесли никаких результатов. Нам оставалось лишь забраться обратно в машину и вернуться в Манхэттен.

Из окна моего отеля в Париже, странного кривого здания с крохотными балкончиками и скрипучими полами на Рю-де-Риволи, я впервые увидела Эйфелеву башню. Один из самых романтических образов в мире. Небо было глубокого лазурного цвета, который бывает только в Европе, и весь Париж, казалось, был залит золотистым светом. Какое-то время я, затаив дыхание, любовалась волшебным зрелищем, но потом сердце заныло в моей груди, и снова отсутствие детей стало ощутимо почти физически.

Я машинально сунула руку в карман пиджака и коснулась фотографии Аддина и Шахиры. Их не было рядом, но воображаемое присутствие придавало мне сил, хотя постоянная борьба с бюрократией и море слез, пролитое вместе с другими оставленными родителями, которые тоже были лишены радости видеть, как растут их дети, оставляли меня опустошенной.

Чтобы устроить себе небольшую передышку, я отправилась к собору Парижской Богоматери, повинуясь тому же неосознанному желанию, которое толкало меня в храмы ставить на нефы две свечи – одну за Аддина, другую за Шахиру. Как всегда, я пробормотала свою мантру о любви и защите и вышла, расправив плечи, на улицу навстречу предстоявшей мне работе.

Наш с Яном брак распался на первой трети отведенного для съемок времени, в конце нашего пребывания в Америке. Мы были на борту самолета компании «Юнайтед Эйрлайнс», летевшем из Вашингтона в Париж, когда, где-то над Атлантическим океаном, незадолго до того, как нам стали подавать поздний ужин, Ян открыл глаза и заговорил со мной. Мне казалось, что он только что крепко спал, и в следующее мгновение я услышала его слова: «Я развожусь с тобой. Я развожусь с тобой. Я развожусь с тобой». Это было сказано прямо мне в глаза с неоспоримой ясностью.

Странно, что он выбрал мусульманский способ, чтобы сказать мне об этом. Я сидела молча, не в силах подобрать слов, чтобы отреагировать на его пугающее заявление. Вслед за этим он сказал мне, что «не желает быть мужем известной женщины» и что он «серьезный журналист и ему давно пора написать первую книгу». Не было ни споров, ни объяснений сказанного. Где-то я даже понимала его: на том этапе жизни я бы сама не хотела быть своим мужем.

Я пыталась шепотом умолять его, но в переполненном людьми самолете мне было трудно найти слова, которые могли бы спасти наш брак. Ощущая себя разбитой, я ушла в туалет плакать и оставалась там до тех пор, пока турбуленция и настойчивость стюардесс не вынудили меня сесть на свободное место в другом конце самолета.

Позже Ян убеждал меня, что он имел в виду совсем другое, но я в глубине души знала, что тогда он был пугающе жестоко честен. Его слова послужили смертным приговором доверию и подорвали остатки ощущения уверенности и безопасности, которое я вкладывала и черпала из нашего брака. В моем представлении они были предательским ударом, от которого наши отношения уже не могли оправиться. Край обрыва сам подобрался мне под ноги, а я до сих пор не понимала, что уже там нахожусь.

После этого заявления мы с Яном еще некоторое время работали вместе. Мы уже не были близки, хотя все еще жили в одном доме. Благодаря тому, что открылось в самолете, мое сознание начало работать в режиме самосохранения, но для окружающих эта перемена оказалась практически незаметной. Этим я обязана своему детскому опыту, после того как стала жертвой сексуального насилия. Я просто отгородилась ото всех стеной и попыталась найти новые способы существования, новую цель и предназначение, которые не должны были иметь ничего общего с моим гибнущим браком.

На съемках сложнее всего было брать интервью у детей. Еще до того, как отправиться в эту командировку, я много часов провела с психиатром, специалистом по детским травмам, учась задавать вопросы похищенным детям так, чтобы не усугублять их страданий. Несмотря на то что эти дети сейчас уже были возвращены в свои дома, я никогда не забывала о том, что их нельзя было спрашивать, с каким из родителей им бы хотелось жить, и что решать, будут ли они отвечать на мои вопросы, в конечном счете должны были именно они. К возрасту между девятью и восемнадцатью годами, оказавшись жертвой похищения, большинство из них сталкивалось с жестокостью родителей. Некоторые из них многие годы считали своих оставленных родителей мертвыми. Я не имела права не оправдать доверия этих детей. Мне оставалось лишь представлять себе, что чувствовали Аддин и Шахира, когда двое бессердечных репортеров, не заботившихся об эмоциональных последствиях своих вопросов, брали у них интервью после того, как дети были похищены. Мой опыт работы со средствами массовой информации говорил о том, что журналист забирает у интервьюируемого часть его жизни, и то, каким именно он предстанет перед читателем, полностью лежит на совести автора.

Вскоре после похищения наших детей Бахрин вернулся в Малайзию и организовал ретроспективное слушание в Исламском суде. Даты на выдвинутых им обвинениях подтверждают, что суд действительно был проведен задним числом. Похищение произошло в 1992 году, но распоряжение суда, которое он получил в том же году, датировалось 1984 годом и представляло ему в полное попечительство обоих наших детей, хотя в то время мы все еще были женаты, а я еще носила под сердцем Шахиру. И это распоряжение об опеке над моим чревом тогда сильно меня задело, несмотря на то что я была знакома с причудами, случавшимися иногда в исламской судебной системе и королевской семье. Однако этот документ означал, что в Малайзии я уже считалась похитительницей собственных детей, и, случись мне вернуться в эту страну, меня бы немедленно арестовали. К сожалению, лейбористское правительство Австралии ясно дало мне понять, что если мне вздумается вернуться в Малайзию, в попытке ли вернуть детей или просто с ними увидеться, то вытаскивать меня из тюрьмы у них не будет ни желания, ни возможности. Выходило, что, хоть мои дети и находились в восьми часах езды от столицы, я не смогу до них добраться, даже если буду готова рискнуть попасть за решетку, – это будет лишь напрасным риском.