* * *
Когда змея чувствует голод, она безразлично рассматривает свою жертву, затем тесно обвивается вокруг нее, душит и ломает кости, чтобы превратить ее в бесформенную удлиненную массу.
В тот момент, когда она обвивается, она кусает свою жертву, но я думаю, что ее зубы, толщиной с булавку и очень хрупкие, не могут ни убить, ни удержать.
Змея разворачивается и в третий раз изучает форму своей жертвы так, чтобы не глотать ее против шерсти. Пасть открывается все больше и больше, утрачивая свою обычную форму, челюсти выходят из сочленения, голова становится плоской, кольца хвоста захватывают жертву и вталкивают ее внутрь. Когда добыча проглочена, голова суживается, только пасть остается деформированной на протяжении нескольких часов. Тело змеи раздувается посредине в соответствии с размерами добычи.
…Конец нашей работы приближается. Остается заснять еще одну сцену — последнюю! Это самое опасное для меня!
По сценарию я один нахожусь в лесу недалеко от лагеря: выкапываю ящик у подножия дерева. Большая анаконда спускается с него, захватывает меня в свои кольца, и мы вместе катимся под откос. Мои крики услышаны в лагере, и друзья бросаются мне на помощь.
В чем трудность этой сцены? Индейцы соорудили на дереве нечто вроде платформы, на которую подняли ящик с анакондой. Чтобы не растревожить ее, с ней нужно было обращаться осторожно, не толкать ее. Все готово! Можно начинать съемку! Наверху Мишель открывает ящик и слегка подталкивает змею, чтобы она спустилась по дереву.
Когда она достигает моей головы, я хватаю ее за шею, сжимаю изо всех сил, чтобы ослабить ее. Я поворачиваюсь так, чтобы она обвилась вокруг моего тела, затем мы скатываемся под откос.
Когда будут монтировать фильм, вырежут несколько кадров, из которых видно, как я беру змею и тяну ее к себе. Кроме того, Ленглиш производит съемку со скоростью шестнадцать кадров в секунду, чтобы (когда фильм будет демонстрироваться с нормальной скоростью) сцена, достаточно медленная в действительности, была бы быстрой и бурной, как это бывает, когда анаконда нападает по-настоящему.
Играть с партнером восьмидесяти килограммов весом достаточно неудобно, но самое худшее, что змея испугалась и начала сжимать меня. Я задыхаюсь! Стоявшие наготове люди сбежались на мои крики, чтобы освободить меня.
Режиссер находит, что сцена недостаточно длинна. Нужно снимать заново!
Змея, почувствовав себя свободной и увидев хороший пруд, захотела нырнуть в него, но должна была отказаться от своих надежд. Ее снова подняли на дерево, и игра возобновилась. Но теперь, когда я вторично беру ее за шею, она уже не такая спокойная. Она сердито сжимает меня. Я кричу, на помощь прибегают раньше, чем я оказываюсь на дне откоса. Какой метраж?.. На два метра меньше, чем в первый раз. При демонстрации фильма это займет около тридцати секунд…
Чтобы сделать эту сцену внушительной, нужно начинать в третий раз.
Анаконду погрузили в воду на несколько минут, а затем дали ей час отдохнуть. Осторожный Мишель советует отложить съемку на завтра, но я хочу сегодня же отделаться. Если анаконда меня сдавит, то превратит меня в колбасу, и мои товарищи не успеют вмешаться. Я не знаю, смог ли бы завтра возобновить эту сцену…
Все идет хорошо! Но сцена получилась еще короче. Возбужденная анаконда слишком сильно сдавила меня, и мне показалось, что наступил мой конец. В борьбе я отпускаю шею змеи, воспользовавшись этим, она кусает меня.
Еще полчаса, чтобы выручить мою руку из ее пасти! Свободной рукой я подношу ко рту большой стакан качасы, бодрящего напитка индейцев…
Зачем Беррону понадобилось объявлять, что цель экспедиции — поиски Фосетта, и тут же опровергать себя, заявляя, что поиски эти — лишь предлог? Почему Беррона интересовали рассказы о племени живарос и высушенных человеческих головах?
Зачем этот длительный переход с охотой, с муравьями, змеями, похожими на лианы, пауками-птицеедами, кайманами, электрическими угрями?
Ответ мог быть только один: Беррон хотел убедиться, что, зная тропический лес, так как знал его Баррето, можно пройти самым сложным маршрутом и выйти победителем. У Фосетта были проводники. Кроме того, Фосетт знал джунгли, нравы и обычаи индейцев, уважал их, и ему, конечно же, не угрожало многое из того, что представляет смертельную опасность для новичков.
— У меня сложилось мнение, что он все же искал следы Фосетта, — сказал Санин, когда я спросил его об этом.
Я был согласен с ним. И все же почему Беррон отрицал этот факт?
— Он не хотел, чтобы об этом знали, — ответил на этот вопрос Санин.
— Да, но он вначале сам заявил во всеуслышание, что будет идти по следам Фосетта! — воскликнул я.
— Что ж, — сказал Санин. — Этого нельзя было скрыть. Но это — традиционная цель многих экспедиций на Амазонку, и заявление это вряд ли кто-нибудь принял всерьез. И когда Беррон открестился от него, ему поверили. Поверили! А он, судя по записям, все же думал о Фосетте. Он даже допускал мысль, что голова Фосетта могла быть в этой коллекции… я не могу думать об этом без содрогания.
* * *
Где-то в начале фильма были горы и скалы, настоящая горная страна, по словам Беррона. Но чего-то не хватало…
Я думал об этой горной стране и не решался высказать вслух подозрения: с лентой кто-то основательно поработал без ведома участников экспедиции, которые должны были увидеть затерянный город! Возможно, его видел и Фосетт. Что с ним после этого сталось — никто не знает… Даже само описание горной страны в книге Беррона какое-то невнятное, невыразительное, не говоря уже о соответствующих кадрах фильма — там она промелькнула, как будто ее и не было вовсе.
Фильм был смонтирован вопреки замыслу Беррона — вот к какому выводу я пришел. Кто-то не хотел подпускать всех нас к этому городу. И даже отснятые там, на его развалинах, кадры исчезали, вырезались из фильма. И некая сила торопливо склеивала фильм из обрывков. И добавляла при этом свое — вместо утраченного безвозвратно для нас. Так появились кадры с треногой, так, пусть не везде сходились концы с концами, уничтожалась память о прошлом, о потомках латиноамериканских кроманьонцев и атлантов.
Диалог при свечах
Да, Беррон искал следы экспедиции Фосетта. А горная страна, описанная в его книге!.. Мой друг прав…
Я встаю, хожу по комнате, потом иду в ванную, расстегиваю ворот рубашки, подставляю шею, голову, руки под струю холодной воды. И мысль моя растягивает крупицу времени на экране, многажды воспроизводит ее — по-разному, иначе каждый раз. Возникает ответ: ленту монтировал кто-то другой, не Беррон, не его помощники, не монтажер и не режиссер! Так ли? Да, так.
Ну а как же с экспедицией? Ее что, тоже не было? Гипноз, внушение?.. Это невозможно. Это немыслимо. Немыслимо… слово, которое означает нечто несусветное, абсурдное… Но это и есть абсурд. Антиразум. Энтропийный разум. Это он. Ему не нужна была эта экспедиция. Не нужны в джунглях следы человека, который искал следы других людей. Но это же невозможно! Нет, с точки зрения антиразума это как раз возможно, даже очень. Я чувствую истину: кто-то усыпил Беррона и его спутников. На экране… двойники.
Или еще проще — кинодвойники. И литературные двойники — в его книге.
Для антиразума не важны детали и мелочи, как важны они для нас, людей. Когда-то люди выжили лишь благодаря обостренной наблюдательности. Они были настоящими следопытами.
С точки зрения антиразума — это атавизм. Что же нужно людям согласно его сценарию? Побольше убийств, анаконд, зубастых кайманов, человеческих голов… высушенных для коллекций. Особенно голов. Чтобы поубавилось мужества у желающих пройти тропами Фосетта, ледовой дорогой Седова, Сибирякова, Вилькицкого.
* * *
