Ох как обрадовался Калина! Нет, поначалу, как положено, не понял, чего ему там чужеродец всучить пытается. Когда понял, верить отказался. Как поверил, чуть ли не лобызаться полез. А чего полез-то? Копейки стоит ведь. Мозаика, в общем, какая-то, в рамках которой ролевики и отшельники как-то ну совсем неважно укладывались.

Откинув первые две версии, Николай Сергеевич всерьез начал подумывать о том, что каким-то неведомым образом занесло его в глубинку одной из республик: Чувашия? Мордовия? Удмуртия? Но это уже просто противоречило всякому здравому смыслу. Прошагать такое расстояние по заснеженному лесу? Дуба дашь, пока дойдешь! Невозможно! На этом фоне даже вполне правдоподобно выглядел вариант о том, что сами бородачи каким-то неведомым способом добрались до Подмосковья и, подхватив замерзающего путника, непонятно на чем долетели обратно. Но тогда оставался без ответа один логичный вопрос: а, собственно, зачем? Чтобы требовать выкуп? Идея так понравилась преподавателю, что тот расхохотался.

– Слышь, хозяин! А на кой тебе я сдался? – сквозь смех обратился он к хлопочущему по хозяйству Калине. – Выкуп, что ли, получить хочешь?! Так разве что банками расплатиться и могу. Или в рабство, может, забрать? Опять промашка! Я работник, пока лекарства есть, а потом тебе дороже по аптекам бегать будет! Разве только вареньем в банках драгоценных!

– Чего орешь? – пробубнил в ответ тот. – Мальцов разбудишь. По хозяйству помог бы лучше.

– Тьфу ты, пропасть, – выругался Булыцкий.

Хозяин лачуги, Калина, да женщина его Осташка, а при них прилепились Третьяк с невестой да Милован бобыль бобылем; вечно простуженный, молчаливый да угрюмый, чурающийся всех остальных. В жизни общины он почти не участвовал и вечно пропадал на охоте, даже на ночь не расставаясь с луком. За порядок в землянке отвечали женщины. Они же приглядывали за мал-малой кучей беспокойных ребятишек. Калина да Третьяк вечно мастерили что-то, готовясь, судя по всему, к весенней посевной. Взяв в руки неуклюжие по меркам пришельца топоры и кидая завистливые взгляды на топорик гостя, они хмуро мастерили всячину всякую: игрушки для детей, ложки, что мало чем отличаются от тех, к которым привык мужчина, деревянные украшения да какие-то убогие подобия лопат да тяпок.

– А чего не железные-то? – поинтересовался как-то преподаватель.

– Слышь, чужеродец, – весело отозвался в ответ Калина. – У тебя, мож, еще и крицы[15] найдется? Так ты дай, а я найду кому пристроить! И тебе перепадет.

Картофель, так тот вообще диковиной оказался в местах этих; никто и слышать не слыхивал про такое. Долго разглядывали мужчины неведомое растение, интересуясь, а как садить, а чем репы лучше, а снять сколько можно с чети[16] (или как там ее, Булыцкий, честно сказать, не понял)? Чуть подумав, преподаватель сварил в чугунке[17] пару картофелин, представив их на суд обитателям лачуги.

– Так оно еще и репы пареной проще! – искренне восхитился Калина, отведав наконец кушанье. – А как не лукавишь, так и с чети можно на всю зиму запастись, что еще и на лето останется! А научи высаживать, а? Век не забуду!

– Да чего учиться-то? – искренне поразился гость. – На каждом огороде растет!

– На каждом чего? – не понял хозяин.

– Ну, – смутился тот, загнанный в тупик. Ну в самом деле, как объяснить, что такое огород?! – Не важно, в общем.

Живейший интерес вызвал у местных гардероб пенсионера. Поражали карманы, подчистую отсутствовавшие на их собственных одеждах, металлические блестящие пуговицы, молнии. Неподдельное восхищение вызвали черные валенки в блестящих калошах и съемная меховая подстежка куртки. Настолько, что они, с позволения хозяина, по очереди, весело переругиваясь и отпуская на все лады шуточки, примерили диковины, признав их зело ладными.

Затем, чтобы укрепить успех, пришелец включил айфон и попытался продемонстрировать несколько фоток. Однако это было уже чересчур. Едва только экран вспыхнул, жители лачуги рассыпались по углам, отворачиваясь от такого непривычного в этом месте искусственного освещения. Повторить данный опыт решились только через пару дней. Вторая попытка была более плодотворной: собравшиеся мужики восхищенно тыкали пальцами в монитор, разглядывая фотки.

– Так это как же такую невидаль отгрохать возможно? – пораженно разглядывая одну из высоток, прошептал Третьяк. – Это же как реку-то в кузовок[18]?! – указывая на зеркальный фасад здания, в котором отражались разбухшие от влаги облака, продолжал он. – А люди-то, что мурашки!

– А то что? – указал на асфальтированную дорогу.

– Асфальт.

– Да ты яснее объясни! Чего сказками ладишь-то?

– Ну, дорога такая. Ровная. Чтобы повозки самодвижущиеся могли перемещаться. – Булыцкий уже несколько раз ловил себя на мысли о том, что для простоты коммуникации со странными типами упрощает свой говор настолько, что опускается до самых примитивных сравнений. Чтобы не дай бог не одичать, как они, начал стихи всякие вспоминать, сам что-то сочинять начал, да вот беда: чтобы записывать – ни бумаги клочка не нашлось, ни карандаша…

– А без него?

– А без него повозка не проедет.

– Слабы лошадки, значит.

– Да не нужны лошади ей!

– А чего не едет тогда?

– Да потому, что дорога нужна ей специальная!

– Околесица какая, – недоуменно пожали плечами его слушатели. – Без лошадей едет, а без дороги – нет! Дорог-то вон, раз-два и обчелся. Не то что лошадей.

– Далеко-ль на такой укатишь? И на кой телеги такие, что без дороги ехать не могут? А волки как? А люд лихой? А душегубы?

– А одежки срамные! – через плечи заглядывая в монитор, пропел Третьяк. – Как и нет их совсем! – тыча пальцем в девочку-велосипедистку, одетую в настолько плотно облегающие формы топик и лосины, что, казалось, были просто нарисованными прямо на теле. – Срам! И оберега ни одного! Так вся нечистая и налипнет! Нет ни благочестия, ни стати!

– А ты пялься меньше! – гневно одернула его Белка, засветив звонкую оплеуху. Ей следом загудела и вся женская половина, недовольная тем, что мужики уж слишком сладострастно принялись рассматривать девушку с фотки.

– Вон, кожа да кости одни!

– Что соломинка!

– Это же родить хоть первенца-то, тужиться как придется.

– Срам один! Ты, чужеродец, в грех не вгоняй!

– Да все так ходят! Чего срамного-то? – попытался вступиться Булыцкий. – Оно странно будет, если кто в вашей одежде появится на улице.

– Да как в таком на свет божий появиться? Где же видано, чтобы у баб такое допустили?

– Да и баба не человек, что ли? – изумился в ответ Николай Сергеевич. – Ну жарко если? Удобно так. Мода?

– Ты, пришелец, напраслину не городи! – раздосадованно отвечал Милован. – Законы есть Божьи, так и не пристало срам разводить!

Промолчал Булыцкий да молча перелистнул карточку. А про себя задумался лишь крепко, что за мир странный, в который занесла его судьба, раз уж женщин самих возмутила карточка такая. Мужики-то, понятно, больше для галочки поорали, а сами-то аж застонали томно, как фотка сменилась. Интересно, кому еще ее показать, как поведут себя? Или не надо лучше?

На следующей фотке – Булыцкий с двумя сыновьями, как охранники, стоящие по обе стороны от отца и через плечи глядящие на маленький, завернутый в розовое куль, из которого торчала мордашка внучки. Фотка тоже бурное обсуждение вызвала.

– Богатыри! – восхищенно ахнули местные. И правда: если даже Булыцкий был заметно крупнее любого из обитателей землянки, то сыновья его реально выглядели этакими громилами.

– Отроков трое всего? – поразился Калина. – А чего так мало? А как беда какая случись? А хворь? Оно ладные, конечно, мужи, да вдруг брань какая?

– Да померли остальные, – снова взяла слово Белка. – Вон, видишь, двое – мужи, а одна – кроха мелкая. Где видано, чтобы мужику-то столько утерпеть возможно было?