С тех пор бедняжки упустили из рук ещё многих. Но это нисколько не возмутило весёлости оригинального семейства. Напротив, они, кажется, стали ещё веселее. В прошлую зиму, они три раза переменили квартиру; раз их имущество продали, но это не помешало им дать два костюмированных бала…
Вдова великого человека
Когда узнали, что она вторично вышла замуж, это никого не удивило. Несмотря на всю гениальность её первого мужа, может быть, даже вследствие этой гениальности, ей жилось с ним куда тяжело. Великий человек в продолжение пятнадцати лет мучил её капризами и причудами, занимавшими иногда Париж. По широкому пути славы, по которому он промчался с триумфом и стремительной быстротой — как те, кому суждено умереть рано — она следовала за ним, робкая и покорная, прижавшись в углу колесницы и ожидая толчков. Когда она жаловалась, родные, друзья все были против неё. «Уважайте его слабости, — говорили ей, — это слабости бога. Не тревожьте, не волнуйте его; подумайте, что ваш муж принадлежит не вам одним. Он гораздо более принадлежит стране, искусству, нежели семье. И кто знает, может быть, каждому из этих недостатков, в которых вы его упрекаете, мы обязаны великими произведениями?» Наконец, однако ж, терпение её истощилось; она стала возмущаться, негодовать; порой была даже несправедлива; так что, в то время, когда великий человек умер, они собирались просить развода, не боясь увидеть своё прекрасное, знаменитое имя на третьей странице газет, живущих скандалами.
После всех тревог и волнений, причинённых сначала семейным разладом, потом болезнью, и после внезапного удара, пробудившего на минуту в сердце жены прежнюю привязанность, первые месяцы вдовства произвели на эту молодую женщину благотворное действие: она отдохнула как в сезон морского купанья. Насильственное уединение, спокойная прелесть затихшего горя сообщили ей в тридцать пять лет вторую молодость, почти столь же привлекательную как и первая. Притом же, чёрное очень шло ей; она держала себя с достоинством, даже несколько гордо, как женщина, которая, оставшись одна в жизни и нося великое имя, сознаёт лежащую на ней ответственность. Она очень ревновала о славе покойного, этой проклятой славе, стоившей ей столько слёз, и которая теперь росла с каждым днём, подобно роскошному цветку, питаемому чернозёмом могилы. Окружённая своими длинными тёмными вуалями, она являлась к директорам театров, к издателям, хлопотала о возобновлении опер своего мужа, наблюдала за печатанием посмертных произведений, неоконченных рукописей, внося во все свои действия какую-то торжественную заботливость и как бы благоговение к святыне.
В это время встретился с ней второй её муж. Он тоже был музыкант, почти неизвестный, написавший несколько вальсов, мелодий и две маленькие оперы, партитуры которых были прелестно изданы, но так же мало расходились, как и давались на сцене.
Он обладал приятной наружностью, хорошим состоянием, которое перешло к нему от очень буржуазной семьи, и наивным энтузиазмом юных артистов, заставлявшим его благоговеть перед гением и интересоваться всеми знаменитостями. А потому, когда ему показали жену великого маэстро — он был поражён… Ему казалось, что образ славной музы предстал перед ним воочию… Он тотчас же влюбился, и, так как вдова начинала уже понемножку принимать к себе, то его ввели к ней в дом. Там атмосфера гения, ещё витавшего в этих комнатах, усилила его страсть. Бюст маэстро, фортепиано, за которыми он сочинял свою музыку, партитуры, лежавшие на всех мебелях, и даже на вид мелодические, как будто писанные фразы, черневшие на их страницах, сами издавали музыкальные звуки, и посреди этих воспоминаний далеко не фиктивная красота вдовы, для которой они служили рамкой — всё это окончательно вскружило голову молодому человеку.
После долгого колебания, он, наконец, объяснился, но в таких робких, почтительных выражениях. «Он знал, как он мало для неё значит; он понимал, что она не может без сожаления променять своего великого, знаменитого имени на его безвестное, скромное имя». И много ещё других наивностей в том же роде наговорил он ей. Вы поймёте, что в глубине души вдова была очень польщена этой победой; но она сочла нужным разыграть комедию, изобразить из себя разбитое сердце, принять скучающий, пренебрежительный вид женщины, жизнь которой кончена и возобновиться не может. У неё, которая никогда не была так спокойна, как после смерти своего великого человека, нашлись ещё слёзы для того, чтобы оплакивать его. Разумеется, это ещё более воспламенило её молодого поклонника, сделало его ещё красноречивее и настойчивее.
Короче сказать, это строгое вдовство окончилось браком. Но вдова не отреклась от власти, и хотя вышла замуж, но более, чем когда-либо, продолжала оставаться вдовой великого человека, хорошо понимая, что для её второго мужа в этом заключалось её истинное обаяние. Будучи гораздо старше его, она, для того, чтоб он не замечал этого, давила его своим пренебрежением. Он как будто казался ей жалок… как будто она раскаивалась в этом неравном браке. Но он не оскорблялся — совершенно напротив: он был так убеждён в превосходстве над ним её первого мужа, находил так естественным, что воспоминание о подобном человеке деспотически властвует в её сердце! Для того, чтобы удерживать его в этом подобострастном положении, она иногда перечитывала ему письма, которые писал к ней маэстро, когда ухаживал за ней. Это возвращение к прошлому молодило её на целые пятнадцать лет, придавало ей уверенность красивой любимой женщины, опоэтизированной восторженными дифирамбами, преувеличениями страсти. Если она изменилась с тех пор, то её молодому мужу не было дела до этого; он обожал её на веру, довольствуясь словами другого, которые даже льстили его тщеславию. Ему казалось, что эти страстные мольбы присоединяются к его мольбам, и что он унаследовал всё это прошлое.
Странная чета! Всего любопытнее было видеть их в свете. Я иногда встречал их в театре. Никто не узнал бы теперь робкой, несколько застенчивой молодой женщины, сопровождавшей когда-то маэстро и терявшейся в той колоссальной тени, в которой это светило оставляло всех окружавших его. Можно было подумать, что голову её венчает ореол её первого мужа. В его имени, то и дело звучавшем около неё, ей слышались то упрёк, то сочувствие. Новый её муж, сидевший несколько позади её, с заискивающей физиономией обойдённых жизнью, внимательно следил за всеми её движениями, стараясь всячески угодить ей.
В их домашней жизни эти странные отношения ещё более бросались в глаза. Я помню один вечер, который они дали год спустя после своей свадьбы. Муж расхаживал между своими гостями, гордый и несколько смущённый тем, что у него такая масса народу. Жена, доминирующая, пренебрежительная, меланхолическая, была в этот вечер как нельзя более вдовой великого человека. Она как-то особенно смотрела на своего мужа, через плечо, называла его «мой бедный друг» и возлагала на него все хлопоты по приёму гостей с таким видом, как бы хотела сказать: «Ты только на это и годен». Её окружали старые друзья, из тех, которые присутствовали при первом, блестящем дебюте маэстро, были свидетелями его борьбы и успехов. С ними она жеманничала, разыгрывала молоденькую девочку. Они знали её такой молодой! Почти все называли её просто по имени: «Анаис». Это был какой-то ареопаг, к которому бедный муж приближался почтительно, для того чтобы послушать, что говорят о его предшественнике. Они припоминали «первые представления», эти битвы, почти всегда выигранные, потом разные странности великого человека; как он для того, чтобы вдохновиться, сажал перед собой жену свою в бальном наряде, декольте… «Помните, Анаис?», и Анаис вздыхала, краснела.
К этой поре относятся лучшие его пьесы, и в особенности «Савонарола», самая страстная из всех, — где такой прелестный дуэт, при лунном свете, при благоухании роз и соловьиных трелях… Один энтузиаст сыграл его на фортепиано. При последних нотах этого восхитительного места, хозяйка залилась слезами. — «Это выше сил моих! Я никогда не могла этого слышать без слёз!» Старые друзья маэстро, окружив несчастную вдову, выражали ей свою симпатию, своё соболезнование. Они подходили к ней, один за другим, точно на похоронах, чтобы пожать ей руку.
