Конечно, этот красивый разбойник не представляет себе, что возможна хотя бы малейшая аналогия между ним, светским человеком, государственным мужем, сыном и внуком академиков, и каким-то жалким студентишкой. Конечно, он дарвинист «высокого полета», защитой ему служат честолюбие и жажда власти — броня столь же надежная, как и неподкупная совесть честного человека. Итак, за Поля Астье можно не беспокоиться. Как бы ему ни хотелось сбросить все путы, он не поддастся соблазну, не совершит преступления — в этом смысле он никакой опасности не представляет. Он слишком осторожен, слишком умен! И вдруг что-то оказывается сильнее его — значит, есть что-то, что может взять верх над человеком, даже самым умным, — и в руки к нему попадает грозное, верное оружие! Признаюсь, мне больше всего нравится в моей драме эпизод, с пузырьком, словно по волшебству очутившимся на туалетном столике, чтобы искушать, сводить с умаstruggle for lifer а и наконец привести его на край пропасти…

Но почему не столкнуть в нее?

На то есть две причины. Во-первых, светские люди умеют себя держать, обладают внешним лоском, и это служит им уздой. «В белом галстуке есть даже что-то нравственное», — говорит Шемино. Во-вторых, и это самая важная причина: Поль Астье принадлежит к тому поколению, к той «ладье», на которой потеряна неограниченная вера в древние установления, но еще сохранился смутный страх перед законом, перед жандармом. Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что люди лет тридцати — сорока, нерешительные в добре и зле, подобно вопрошающим, смятенным Гамлетам, еще не пришли к полному, действенному нигилизму, свойственному тем, кто находится на следующей «ладье», откуда сбросили, как ненужный балласт, уважение к чему бы то ни было и какую бы то ни было нравственность. Впрочем, не сомневайтесь: если Полю Астье не хватило решимости в первый раз, то в следующий раз сердце и рука его не дрогнут. Несчастная Мари-Анто настолько убеждена в этом, что материнская жалость, которая живет в любви всякой женщины, неожиданно переполняет ее сердце, потрясенное книгой Эрше — этой ужасной историей о преступлении и эшафоте, — и, желая спасти негодяя Поля Астье от нового соблазна, на этот раз неодолимого, избавить его от стыда и ужаса казни, она соглашается на развод, хотя вначале поклялась не давать его, так как это противоречит ее убеждениям.

Кое-кому хотелось бы оборвать на этом месте драму, ибо такой конец больше соответствует общепризнанным законам общества: пусть Поль Астье остается победителем и, избавленный от старухи жены, тратит в свое удовольствие миллионы австриячки. Нет, у меня иной взгляд на жизнь. Я безусловно верю в формулу: «За все надо платить», — я много раз убеждался, что человеку воздается по заслугам, хорошим или плохим, и не на том свете, который мне неведом, а здесь, на земле, рано или поздно.

Признаюсь, моя ненависть к злым такова, что я внес, быть может, слишком много изощренности в кару, настигающую моего Поля Астье. Я сразил его на вершине блаженства, таким счастливым, что он даже стал добрее, с веточкой флердоранжа во рту, со взором, ослепленным золотым ореолом красавицы еврейки. И одновременно я заставил Вайяна, подстерегающего Поля Астье, применить к нему закон Дарвина о сильном, который пожирает слабого. «Я вооружен, ты безоружен, я уничтожаю тебя, бандит!» Славный Вайян! Однако он не принадлежит к struggle for lifer'ам, он пассажир старого-престарого корабля, — на этом корабле чему только не верили, а теперь все это вышло из моды. После того, как удар нанесен и хищник уничтожен, Вайян поднимает руку к небу и, словно эхо, повторяет холодное «Присуждаю» — возглас нотариуса на аукционе; этот жест показывает, орудием какого суда он себя считает. «Браво, Деннери!»[4]-прошептал в уголке зрительного зала молодой, щеголеватый «господин Нагле из Нима». Пожалуй, я с ним согласен, но что поделаешь? Я так ненавижу подлого хищника, что сам мог бы его застрелить.

Мне остается от всего сердца поблагодарить директора театра Жимназ и актеров-исполнителей «Борьбы за существование»; я сознаю, что при посредственной игре и менее совершенной рамке моя пьеса не была бы так горячо встречена публикой. Она длинна, изобилует подробностями, требует внимания, на что парижане особенно скупы, порой заставляет думать, а это нравится далеко не всем: «Идея? Какая скука!» Благодаря г-ну Виктору Конингу[5] и его превосходным актерам я паче чаяния имел успех; я счастлив, что могу публично выразить им свою признательность.

Я боялся главным образом того, что критика призовет меня к ответу за близкое родство «Бессмертного» и «Борьбы за существование», которая является как бы продолжением, следствием романа. Ничего подобного не случилось. Печать была ко мне очень благосклонна или по меньшей мере беспристрастна. Только в одной или двух критических статьях мне послышался злобный шелест «академических пальм», что крайне меня удивило: в моей пьесе нет ни одного антиакадемического слова. Да и в чем виноват столь опороченный «Бессмертный»? В том, что он без уважения говорит о Французской академии? Но скажите на милость: что уважают в наши дни? И не случалось ли академикам, даже прославленным, дурно отзываться о людях весьма почтенных или принимаемых за таковых? Разве академик Тэн не нападал на Наполеона, самого выдающегося деятеля нашего века, который дал нам таких людей, как Бисмарк? А разве Ренан, тоже академик, в своем жизнеописании Иисуса Христа, которое он нам преподнес в количестве трехсот тысяч экземпляров, проявил к нему почтительность?

Зато какую травлю, какую злобу, какой поток брани вызвали вольности, допущенные мною по отношению к достопочтенной Академии! А ведь я только имел смелость сказать, что ее милости не вредны, но бесполезны и что талантливый человек прекрасно обходится без ее штампа; я дерзнул рассказать о нравах этого мира специфических интриг, о многочисленных и противоборствующих ветрах, дующих в его холодных коридорах, о скользких ступеньках его извилистых лестниц, о его низких дверях, набивающих шишки самым гордым, которым приходится сгибаться, чтобы пройти в них; я пожалел о плачевном положении кандидатов в академики, ибо Академия тащит их за собой как обманчивую приманку, и, наконец, указал артистической молодежи на западню, уготованную ее гордости, ее независимости.

Против меня была направлена большая обвинительная речь г-на Кене де Борпера.[6] Пытаясь снискать благоволение Академии, он ставил после каждой цитаты из «Бессмертного» возмущенное, добродетельное многоточие, заменявшее непристойности, которые он при всем желании не мог привести, хотя и приписывал им скандальный успех произведения…

Но зачем я все это ворошу? Все это уже далеко, роман вышел в прошлом году. Я совсем забыл, что на устах и на афишах теперь «Борьба за существование», а вовсе не «Бессмертный».

Поль Астье — депутат, 32 лет.

Мари я-А и т о н и я, урожденная герцогиня Падовани — его жена.

Вайян — начальник почтово-телеграфной конторы, 60 лет. Лидия — его дочь, 20 лет.

Антонин К о с с а д — заведующий лабораторией, 25 лет.

Эстер Селей и, 20 лет.

Вдова маршала — ее тетка. 40 лет.

Граф А д р и а и и — гвардеец папской гвардии, 28 лет.

Маркиза д е Р о к а и е р, 25 лет.

Герцог д е Бретиньи — академик, 70 лет.

Графиня Фодер.

Ш е м и н о — помощник поверенного, 30 лет. Л о р т и г — секретарь Поля Астье, 23 лет. Нотариус.

Помощник нотариуса. Э р т б и з — дворецкий в замке Муссо. Стен — слуга Поля Астье. Рассыльный.

Первый солдат 12-го егерского полка.

Второй солдат 12-го егерского полка.

Старый крестьянин.

Туристы.

Гости.

Посетители аукциона.

Садовники.

Лакеи.