У этого стола есть тайна - две тайны. Однако сначала я должна рассказать вам о девушках железных и девушках золотых.
Да вы присаживайтесь. Выдвиньте кресло.
В старших классах я никаких особых горестей не знала. Вас это удивляет. Нет, правда, ну не было их и все. О, плохие дни выпадали и мне, паршивые дни, однако, в общем и целом, то были исключения. По правде сказать, все эти подростковые страсти казались мне жутким занудством. В четырнадцать, в пятнадцать, в шестнадцать. Я никогда не питала склонности к меланхолии, не была молчаливой, или мрачной, или не находившей себе места от беспокойства. Все это было для меня вроде дурацкой шляпки, в которой я, хоть убей, не показалась бы на люди. У нас в школе учились, конечно, девушки… я вам много чего могла бы порассказать. Девушки, которые носили длинные черные платья со множеством побрякивающих бус, смотрели на вас большими грустными глазами и вид имели такой, точно они каждый божий день, с утра пораньше, бодро вскрывают себе вены в ванной. Кому это нужно? Нет, правда, кому? У меня имелось несколько близких подруг, в классе я со всеми ладила. Я довольно легко схожусь с людьми, но не до конца - и меня это устраивает. И все-таки, я с самого начала сознавала, что существует два особых вида девушек, и само их существование лишало меня покоя. Я видела девушек, прохаживавшихся парами по школе - юбки и свитера в обтяжку, покачивающиеся бедра, - девушек, которые громко смеялись, бесстыдным таким смехом, перебирали с губной помадой, произносили в раздевалках похабные слова и легко впадали в ярость. Это и были железные девушки, встретишься с такой глазами, и она ответит тебе железным взглядом. Что же в них присутствовало такое, заставлявшее меня сомневаться в себе? А еще были девушки золотые… Ах, эти золотые старшеклассницы! Прекрасные - наделенные подлинной красотой, - немного томные, сладко пахнущие, благожелательные, но какие-то неосязаемые. Были и они, золотые девушки, плавно проходившие по школе, вея длинными волосами, излучая подобие света, словно всякий раз, как ты их видишь, они вот только вот возвратились с морского берега, где провели целый день… о, они были так далеки от девушек железных, с их черными кожаными куртками и дешевыми записными книжками, как это только возможно. И все-таки я видела, у них есть общая тайна, мне недоступная. Тайна крылась в их походке. Да, они пребывали в ладу со своими телами, они жили в своих телах, - а я, понимаете, я находилась от моего чуть в стороне, в него не вмещаясь. Это как в тех цветных комиксах, где краски не укладываются в очерки фигур, но оставляют пустой зазорчик с одной их стороны и выпирают с другой. Не поймите меня неправильно. Я не стыдилась моего тела. Вполне приличное было тело, не хуже прочих. Нет, я не питала склонности к нездоровому самокопанию - это пришло много позже. Ваш подарочек. Но я жила с моим телом врозь - хоть мне это не так уж и досаждало.
Что было замечательно в Роберте - он умел возвращать краски вовнутрьочертаний. В колледже у меня было двое любовников - назовем их так - неподобающее название для тех, кто любить не способен - они преподали мне кое-какие уроки наслаждения - и гнева. При этом тело мое словно бы жило своей жизнью, а я своей. А с Робертом - ну, ему нравилось говорить мне, как я «хороша в койке» и все такое, однако особенно меня утешало то, что я… я о том, что… это трудно выразить. В общем, краски вернулись на места. Каким-то образом, я забралась под собственную кожу. Понимаете, что я хочу сказать?
Впрочем, я же рассказывала про стол. Про этот грузный, серьезный, до крайности важный предмет меблировки, обосновавшийся там, где нам приходилось обедать. Роберт говорил, что его следует выкрасить в желтый цвет или, может быть, закрепить на нем сетку для настольного тенниса. А то еще, мы могли бы есть на полу, под столом. Как-то вечером после обеда мы стояли, глядя на него, на бабушкин стол, мерцающий, плотный, неподвижный - подавляющий своим присутствием. Мы обменялись взглядами. И вдруг поняли; поняли, как можно рассеять эти чары. И стали любить друг друга прямо на столе. Первым делом убрав тарелки, конечно. Роберт устроился вон там, на том краю. «Теперь у нее будет о чем поразмыслить», - сказал он потом. Так и не знаю, кого он имел в виду - столешницу, бабушку, или королеву Викторию.
То была наша шутка - наша тайна - наш протест против сил тяготения. После этого мы обедали в столовой без всяких сложностей.
Беззаботные мы были люди, Роберт и я. Вы меня понимаете?
Не знаю точно, чего я надеялась добиться ночным визитом к вам. Если я искала покоя, конца ночного безумия, я их не получила. Вместо того, чтобы воображать всех женщин сразу, я ограничилась только вами, - но при этом вы обратились в великаншу, вы стали всеми женщинами сразу и даже более того. Вы стали моим наваждением, моим… демоном. Я воображала, как Роберт любит вас, снова и снова, пока у меня не начинала раскалываться голова. Я гадала, что именно вы проделывали в постели, чем старались его приманить. Я видела вашу простенькую ночную рубашку, однако представляла вас и в других нарядах: в черных кружевных трусиках, к примеру. Роберт как-то указал на манекеншу в черных кружевных трусиках и заметил: «Тебе не кажется, что она хочет мне что-то сказать?». А говоря о жене своего коллеги, обмолвился: «Она из тех баб, что носят белые хлопковые трусы» - искривленные губы, отвергающий взмах пальцев. «Вроде меня», - сказала я. «О нет, ты совсем другая», - рассмеялся он. И это верно, я любила не только белые, но и желтые, голубые. Однако, воображая Роберта в вашей спальне, я все думала о том манекене. Черные кружевные трусики. Это и был ваш секрет? Я представляла, как он срывает их с вас зубами. Дело было - вы же понимаете - не просто в черных кружевных трусах. Мне казалось, я что-то не поняла в Роберте, и вся моя жизнь - ошибка.
Итак: черные кружевные трусики. Впрочем, они были только началом. Я воображала вас в нарядах совсем особых, купленных по дорогим каталогам, - может быть, в просвечивающем, розовом расшитом цветочками лифчике или в одной из тех возбуждающих мужское воображение вещиц, что подцепляют сзади и дополняют подвязками, кружевными поясами и туфельками на гвоздиках. А то еще, скажем, в поясе из черного спандекса с кружевной оторочкой - поверх светло-персиковых узеньких трусиков. О, я воображала, что вы таки способны поведать Виктории пару секретов! Если только весь фокус не был гораздо проще. Юбка в обтяжку, выставляющая напоказ ваши ноги, а под ней - глянь-ка, Роберт! - никаких трусов-то и нет.
Теперь вас было уже не остановить. Вы делали все, все. Я видела вас в воскресном платьице девочки - отглаженном, розовом, - сидящей, сдвинув колени, невинно помаргивающей, взмахивая длинными ресницами, - а на ногах черные сетчатые чулки. Ну и конечно, ваш классический номер - горничная: короткое черное платьице, белый передник, белая шапочка, потупленный взгляд - о да, сэр, о нет, сэр, очень хорошо, сэр, - и тянетесь милейшей метелочкой из перьев все выше, выше, выше, так что задирается юбка.
Я воображала Роберта, который, стоя за вашей спиной, впивается зубами вам в плечо.
Или вас в обличии календарной кинозвезды на шестидюймовых каблуках и в черном цилиндре - вы стоите спиной к Роберту и ко мне - рука в черной перчатке покоится на бедре - белая рубашка не полностью приокрывает ваш совершенный зад - вы оглядываетесь на нас через плечо - ну, привет - очаровательно надувая словно бы пчелами изжаленные губки.
Но, может быть, суть была вовсе не в этом, может быть, вы, чтобы заманить его в постель, прибегали еще к какому-то трюку. Мы с Робертом однажды поехали в Париж, летом. Номер в отеле нам достался маленький, однако выходил окнами во двор, что мне представлялось экзотичным. И в первую же ночь меня перепугал громкий вопль, жуткий, мучительный стон - я решила, что кого-то убивают. Я подбежала к окну, но Роберт оттащил меня, смеясь. И я поняла, что услышала женщину, вопившую в оргазме. Мне стало не по себе, я подумала о звуках, которые издаю сама, намного более тихих. «Полагаю, он уже оглох окончательно», - сказал в этой его манере Роберт. И вот теперь я гадала: не оно ли мужчинам и нравится? Может, и вы вопите? Воображала, как вы даете себе полную волю, наполняя комнату убийственными криками, возгласами исступленного восторга, граничащего с болью.
