А потом было только мертвое тело, лежащее на мокром асфальте площади Вэнтимиль. Не было на ней уже ни взятого на прокат бархатного пальто с капюшоном, ни вышитой серебром сумочки, а на одной ноге не хватало туфли на высоком каблуке.

— До завтра, патрон.

— До завтра, старина.

— Будут указания?

Не было возможности допросить Жанну Арменье, новоиспеченную мадам Сантони, проводящую медовый месяц во Флоренции.

— Вечером жду звонка из Ниццы.

Было еще много темных мест, на которые необходимо пролить свет. И где-то рядом был тот, кто сначала убил девушку, а потом положил ее труп на площади Вэнтимиль.

За обедом мадам Мегрэ рассказывала что-то о дочке соседки по лестничной клетке, как она первый раз сходила к зубному врачу и сказала… Что она там сказала? Мегрэ слушал вполуха, а сам смотрел на жену, голос которой звучал, как знакомая приятная музыка. Мадам Мегрэ замолчала и спросила:

— Разве не забавно?

— Да-да, очень смешно…

Мыслями комиссар был где-то далеко. Такое с ним случалось часто. Он смотрел тогда на собеседника широко раскрытыми неподвижными глазами. Те, кто плохо его знал, даже не подозревали, что Мегрэ смотрит на них, будто на меняющиеся в темной глубине сцены декорации.

Мадам Мегрэ, не закончив истории, пошла мыть посуду. Тем временем комиссар удобно устроился в кресле и развернул газету. Когда в кухне стихли звуки уборки, в квартире воцарилась тишина, прерываемая только шелестом газетных страниц. Дважды начинался и кончался дождь.

Около десяти мадам Мегрэ, видя, что муж сворачивает газету, предположила, что сейчас они пойдут спать, но он взял со стола один из кипы журналов и снова углубился в чтение. Она начала шить, отпуская время от времени ничего не значащие реплики. Ей было все равно, отвечает ли ей муж что-то или довольствуется только покашливанием. Просто это помогало поддерживать интимное настроение.

Соседи, живущие наверху, выключили радио и пошли спать.

— Ты ждешь чего-нибудь?

— Должны позвонить.

Ферэ обещал допросить по-настоящему мать Луизы, как только она вернется из Монте-Карло. Ему могло что-то помешать. Накануне Парада цветов у полиции много работы.

Немного позже мадам Мегрэ заметила, что шелест страниц вновь прекратился. Муж сидел неподвижно с закрытыми глазами. Она подождала немного, а затем произнесла:

— Может быть, ты все-таки ляжешь?

Был уже двенадцатый час. Мегрэ, не протестуя, взял телефон, включил его в спальне и поставил на столике около кровати. Потом они разделись, по очереди сходили в ванную, проделав ежедневный ритуал Мегрэ погасил свет и, повернувшись к жене, поцеловал ее.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Попробуй заснуть.

Он не переставал думать о Луизе Лабуан и о других персонажах, которые один за другим появлялись неведомо откуда, дефилируя перед ним, как кортеж. Единственное, что отличало эти миражи от настоящих людей, это необычность их движений — то слишком плавных, то, наоборот, подчеркнуто эксцентричных, а лотом они перепутались, будто каждый начал играть чужую роль.

Еще позже Мегрэ привиделось, что он играет в шахматы, но его усталость была так велика, а игра продолжалась так долго, что он перестал различать фигуры. Принимал ферзя за короля, пешки за коней и не мог сообразить, куда же поставил ладью. Это было ужасно, тем более что шеф Уголовной полиции не спускал с него глаз. Вся набережная Орфевр испытывала к этой партии огромный интерес. Естественно, что его противником был никто иной как Лоньон, который с саркастической улыбкой, уверенный в себе, ждал, когда Мегрэ отобьется от шаха, чтобы поставить ему мат.

Этого нельзя было допустить. Речь шла о престиже набережной Орфевр. Поэтому все столпились у него за спиной, внимательно следя за игрой: Люка, Жанвье, молодой Лапуэнт, Торранс и много других, которых он не мог различить.

— Вы подсказываете! — бросил Лоньон кому-то за спиной комиссара. — Но это уже не имеет значения.

Лоньон был один, совсем один. Некому было ему помочь. Но если бы он выиграл, что сказали бы люди?

— Можете подсказывать сколько угодно. Единственное, о чем прошу, — не жульничайте!

Почему он был так уверен, что Мегрэ собирается мошенничать? Или такой уж был у него характер? Неужели он сам ни разу в жизни никого не обманул?

Только сейчас Мегрэ нашел своего ферзя, который решал судьбу партии, и выпутался. Лучше ждать нового шаха. Ферзя нельзя терять ни в коем случае.

Зазвонил телефон. Мегрэ протянул руку, шаря в поисках выключателя.

— Ницца, месье.

Будильник показывал десять минут второго.

— Это вы, патрон?

— Минутку, Ферэ.

— Я вас, наверное, разбудил?

— Правильно сделал.

Мегрэ глотнул воды. Потом взял лежащую на столике трубку. В ней было еще немного табаку. Закурил.

— Вот теперь рассказывай.

— Не представляю, как быть. Знаю о деле только то, что было в газетах. Мне трудно судить, что важно, а что нет.

— Ты виделся с этой Лабуан?

— Только что от нее. Она вернулась из Монте-Карло только в полдвенадцатого и я пошел к ней. Живет она в доме, напоминающем пансионат для подобных ей ненормальных старух. Между прочим, все бывшие актрисы. Есть также экс-вольтижерка из какого-то цирка, а хозяйка, если ей верить, пела когда-то в опере. Не могу вам описать эту атмосферу. Никто еще не спал. Вечерами те, кто не сидят в казино, играют в карты в гостиной, в которой все столетней давности. Полное ощущение музея восковых фигур Гревена. Вам, наверное, скучно?

— Нет.

— Я рассказываю так подробно, потому что знаю, что вы любите увидеть все своими глазами, а поскольку не можете приехать…

— Дальше.

— Во-первых, я узнал, откуда она родом. Ее отец был учителем в каком-то городишке в департаменте Верхняя Луара. Когда ей было восемнадцать, уехала в Париж и два года была статисткой в театре «Шатле». В конце концов ей поручили маленькие танцевальные партии в «Восьмидесяти днях вокруг света» и «Мишель Строганофф». Потом перешла в Фоли-Бержер. Затем выехала с труппой на первые гастроли в Южную Америку, где пробыла несколько лет. Невозможно узнать точные даты. Путается без конца. Вы меня слышите? Я еще раз подумал, не наркоманка ли. Но, присмотревшись, понял, что не в этом дело. Она просто неумна, а может быть, и не совсем нормальна.

— Замуж не вышла?

— К этому и веду. Ей было около тридцати, когда начала выступать в кабаре на Востоке. Это было еще перед войной. Моталась по Бухаресту, Софии, Александрии. Несколько лет жила в Каире и, кажется, добралась даже до Эфиопии. Все это я должен был вытягивать из нее клещами. Расселась в кресле, растирая опухшие ноги, и попросила позволения распустить корсаж. Если вкратце…

Эти слова напомнили Мегрэ тетку Жанны Арменье, мадемуазель Поре, и ее бесконечный монолог.

Мадам Мегрэ смотрела на мужа из-под полуопущенных век.

— Именно в Константинополе, когда ей было тридцать восемь, она познакомилась с неким Ван Крамом.

— Как его звали?

— Юлиус Ван Крам. Вероятно, голландец. Из того, что она о нем рассказала, следует, что он выглядел как настоящий джентльмен и жил в «Пера-Паласе».

Мегрэ наморщил лоб, пытаясь вспомнить, с чем ассоциируется у него эта фамилия. Он был уверен, что слышит ее не в первый раз.

— Сколько лет ему может быть, этому Ван Краму?

— Он был намного старше. В то время ему было под пятьдесят. Значит, сейчас ему почти семьдесят.

— Он жив?

— Не знаю. Я стараюсь рассказывать все по порядку, чтобы ничего не забыть. Она показала мне свою фотографию тех лет. Должен признаться, что это была интересная женщина, в полном расцвете, весьма приятной наружности.

— Чем занимался Ван Крам?

— Думаю, что ее это не очень интересовало. Владел несколькими языками, прекрасно — английским и французским. Также немецким. Бывал на приемах в различных посольствах. Влюбился в нее, и вскоре они зажили вместе.