— Да. Я действительно издал указ, запрещающий чинить вред местному населению, и стараюсь следить, чтобы он строго выполнялся.
— Вот поэтому я и стал с тобой говорить и руду показал. Мы благодарны тебе. До тебя никто этого не сделал. Артанзей покажет тебе место. Завтра. Сегодня уже поздно идти будет. А пока попразднуйте с нами. Пусть твои люди отдохнут с дороги.
На этих словах старика в дом забежала молодая вогулка. Татищев посмотрел на нее и обомлел: она была копией Чудской Царицы, ее земным воплощением. Девушка встретилась взглядом с Татищевым, вспыхнула и выбежала из дома.
— Кто это, старик? — спросил оторопевший Татищев.
— Это моя младшая дочь.
— Царица… царица… — прошептал Татищев. — Красавица…
— Пойдем на воздух, Татищев-отыр.
Они вышли из дома. Татищев стал искать взглядом девушку, но нигде не видел ее. Он подошел к солдатам, что-то сказал им. Те развязали притороченные к лошадям мешки. Вокруг сразу образовалось плотное кольцо вогулов. Подошел старейшина.
— Принимайте подарки, — сказал Татищев.
На траве были разложены несколько новеньких штуцеров, боеприпасы, ножи, топоры, пара бочонков вина… Татищев приказал откупорить бочонки и протянул старейшине кружку вина. Вторую взял сам. Их окружили вогулы. Женщины принесли плошки с мясом и рыбой…
…Закружил хоровод вогульский… Хмель задурманил головы; бубен шамана, сплетаясь с голосами поющих женщин, все сильнее затягивал в омут танца. Вдруг в круге появилась дочь старейшины. Татищев устремился к ней. То чувство, которое он однажды, прошлой зимой, испытал во сне, вновь всколыхнулось в душе. Молодая вогулка при каждом его приближении уворачивалась и отбегала в сторону, прячась за спины танцующих. Татищев повторял раз за разом попытки, но та, будто рыбка, ускользала от него. Наконец он настиг ее и взял за плечи. Посмотрел в глаза. На какое-то мгновение девушка замерла, потом вывернулась из его рук и побежала прочь из круга. Он бросился за ней. Она подбежала к дому и исчезла за пологом. Татищев — за ней. Попав в темноту, зажмурился на мгновение, затем открыл глаза. Красавица стояла прямо перед ним.
— Это ты, ты… я узнал тебя.
Татищев сжал ее в объятиях…
22 мая закладывали домну нового завода. Руководили работой доменные мастера Максим Орловский и Федор Казанцев. Рядом с рабочими находились Геннин, Клеопин и Гордеев. Геннин обратился к мастерам:
— Как, Максим Андреич, добрая будет домна?
— Постараемся, Виллим Иванович. Олонец не опозорим!
— Федор! — крикнул Геннин Казанцеву. — Чтоб не хуже невьянской была! Покажи-ка, чему тебя англичане выучили.
— Да уж не опозоримся, чай. И сами не хуже сработать можем.
— Верю, верю вам, братцы. За других не знаю, а за своих и глаз могу заложить.
Мастера продолжили работу. К Геннину подбежал Бурцев.
— Виллим Иванович, беда!
— Что случилось?
— Еварлаков… Федор Борисович…
— Да не тяни ты! Говори, что с ним!
— Удавился. С утра никто его найти не мог. Пошли к нему домой, а он… Беда-то какая!
— О, майн готт! Дурак! Дурак! Вот напасть-то на мою голову! И так людей не хватает, а он вон что удумал. Дурак!
— Вчерась письмо от жены получил, прочитал и в печке сжег. А потом, стало быть, и того…
— Про письмо откуда знаешь?
— Сын его сказал. Сам с утра из дому ушел, думал, отец спит. А тут такое…
— Ты похоронами займись. Все, что надо, возьми, людей там…
— В Тобольск повезем?
— Жена там, дом. Эх, Федор Борисович, Федор Борисович… Что ж ты так-то…
— Не дождался ответа из Сената. Не вытерпел. А тут еще жена. Что такое написать могла?
— Теперь не прочтешь.
— Так уж коли поставили комиссаром на такой завод, значит, доверие возвернул. Можно было полагать, что все хорошо закончится.
— Так оно, Бурцев, так. Только в жизни так бывает, что все наоборот почему-то выворачивается. Иди, Тимофей Матвеич, сделай все, как надо… И не забудь, за сыном его присмотри.
Лето 1723 года
Татищев зашел в кабинет к Геннину.
— Здравствуй, Виллим Иваныч. Звал?
— Здравствуй, Василий Никитич, садись.
Татищев сел напротив Геннина.
— Хорошие вести из Питербурга.
— Не томи, Виллим Иваныч!
— Пришло письмо из Берг-коллегии. Кабинет-секретарь Макаров уведомляет, что получил выписку из следственного дела, которую государь намерен на днях слушать. Макаров выражает надежду, что в скором времени сумеет дать знать мне о решении Петра Лексеича как о следственном деле, так и об определении тебя к управлению заводами. Пока же Макаров пишет, что можно привлечь тебя к выполнению разных заданий, «ежели нужда того требует».
— Опоздал маленько Макаров-то! — смеется Геннин.
Татищев усмехнулся:
— Ты его, Виллим Иванович, на год опередил.
— Эх, Василь Никитич, Василь Никитич, ты уж прости меня, старого зануду.
— За что?
— Да за то, что удовольствие захотел растянуть, да и сижу, про Макарова тебе рассказываю. Получил я письмо от государя, — Геннин загадочно улыбнулся.
Татищев, скрестив руки на груди, закатив глаза в потолок, ждал, что еще выкинет Геннин. Тот не торопился, решив, видимо, до конца помучить Татищева. Татищев сидел еще некоторое время, затем встал:
— Пойду я, пожалуй, Василь Никитич.
Геннин замахал руками:
— Все, больше не могу. Садись. Пишет государь, что ознакомился с выпиской из следственного дела и моими донесениями и убедился в твоей невиновности. Также сообщил, что мне на Урале быть недолго и что намерен он отозвать меня в столицу, а вместо меня оставить Татищева. Не знаешь такого?
— Так чего же ты тянул, Виллим Иваныч! Я ведь этого, почитай, год ждал! Нет, не назначения, а решения по спору с Демидовыми!
— Ну вот, а тут пяти минут подождать не смог! А я виноват!
Татищев подошел к буфету, открыл его и достал штоф с вином и бокалы. Налив, подошел к Генину и подал вино:
— Виктория, Виллим Иваныч!
Чокнулись и выпили.
— Поздравляю, Василий Никитич. Надобно, конечно, дождаться окончательного решения суда, но, как говорится, это просто дело времени.
Виват!
Поднял бокал. Татищев налил. Выпили по второму разу.
— Да, чуть не забыл. Михаэлиса Петр Лексеич приказал вернуть в Берг-коллегию.
— За все это нужно в третий раз выпить, дабы традицию не нарушать, ибо Бог троицу любит!
Оба заразительно расхохотались и традицию не нарушили. Геннин добавил:
— Придется тебе в Соль-Камскую съездить. Пыскорский завод поднять.
Геннин посмотрел выжидательно на Татищева и, прыснув от смеха, добавил:
— А заодно уж и ягошихинский!
Тут уж и Татищев не смог удержаться от смеха. Наконец, успокоившись, он ответил:
— А сейчас, Виллим Иванович, хоть к черту на рога!
Под окнами проходили мужики. Услышав смех, один из них спросил:
— Слышь, Петро, и чего им всегда так весело?
— Господа, что с них взять, — отвечал Петро, махнув снисходительно рукой, будто речь шла о малых детях…
На берегу Исети, на фоне плотины и возведенных цехов, стояли Геннин, Патрушев, Блюэр и Бриксгаузен. Невдалеке Татищев беседовал с Королевичем. Конвоиры привели группу беглых. Среди них был и Андрюха Журавлев. Старший команды обратился к Геннину:
— Господин генерал! Привели беглых!
— Что натворили?
— Энтот двух человек сгубил, — показал на Андрюху, — а остальные просто бегляки.
Геннин скомандовал, не раздумывая:
— Этого повесить, остальных высечь и приставить к работе!
Андрюха вырвался вперед и крикнул Геннину:
— Не убивал я! Под пытками оговорил себя!
Геннин посмотрел на Андрюху:
— Который раз бегаешь?
— Второй.
— Повесить!
Андрей взглянул на генерала, но в глазах не было мольбы. Только злость на все. На судьбу свою беспутную, на себя, на весь мир. Геннин несколько мгновений глядел ему в глаза, будто чего-то ждал, затем отвернулся к собеседникам. Конвоиры согнали беглых в кучку, чтобы вести на экзекуцию. Вокруг начала собираться толпа любопытных. Вдруг, растолкав их, к Геннину бросилась Катерина с сыном на руках и упала в ноги:
