О своих ночных страхах Анюта им не рассказывала. Зачем, она и так кругом виновата. Уехали мать с крестной, и Анюта вздохнула с облегчением и старалась не вспоминать про дом. Навестили ее девки, когда возвращались из леса, поглядели на ее житье-бытье и ахнули: ты, Анютка, тут, как на курорте, а мы что намучились в этот раз, кабы ты знала, Наташка Купренчиха обезножела, свезли ее в больницу в Песочню, а та больница не то, что наша, там они оголодали, а в соседней бригаде одна девка с Починка померла, прибаливала и прибаливала, никто не знал, что она сердечница, как прихватило ее прямо на делянке…
От этих рассказов Анюте было не по себе, в каждой жалобе чудился ей упрек: вот, ты здесь полеживала, а мы за тебя работали. И так ей было стыдно за свою легкую жизнь и показалось, что девки, прощаясь, как-то не так на нее поглядывали.
Когда дома родные расспрашивали их, ну как же там Анюта в больнице, девки рассказывали: а хорошо живет, как барыня, целыми днями лежит и читает, носки вяжет, три раза дают поесть, каши вволю и по куску хлеба. Но между собой девки поговаривали, что все-таки Анютка стала какой-то странноватой, то лежала тихая, молчаливая, в глаза не глядела, то начинала посмеиваться, и губы у нее подрагивали. А по деревням уже слушок пробежал, разве у них что утаишь — Анюту, Коли Колобченка дочку, мамка из петли вынула, хорошо, что поднялась ночью, словно ее кто под бок толкнул. Ругали Фроську, напугала девку судом, тюрьмою.
И вдруг как-то летом на танцах в Мокром стали расспрашивать дубровских девчат, правда ли это, что их подружка Анюта чуть не повесилась от несчастной любви, что прошлым летом она гуляла с каким-то калужским студентом? И козловские девки подтвердили, своими глазами видели, как этот Сашка не раз с ней танцевал и провожал до деревни. Катя Краюшкина даже руками всплеснула: надо же такое придумать, девки бы такое не сплели, это, наверное, старухи и бабы, завистливые до чужой любви и жадные до сплетен.
Это все басни, бабьи плетухи, говорили Анютины подруги. Но басня так понравилась всем, что женщины ее охотно повторяли и пересказывали со всем новыми подробностями. Кочуя из рук в руки, анютина история дошла и до районного поселка, и в поселке через каких-нибудь полгода рассказывали, что студент обещал жениться, а сам пропал навсегда, а бедная девка ждала его месяц-другой, и, не дождавшись, хотела с горя повеситься.
Еще через десять лет даже дубровцы не могли толком объяснить, почему их Анюта стала «чудаковатой». Когда-то была хорошей, справной девушкой, пела и плясала, ходила на вечеринки в клуб, и ухажеры у нее находились. Правда, одна старуха как-то при Насте обмолвилась, что Нюрка и в детстве была чуть с плошинкой или с чудинкой. Настя разбушевалась:
— Ах ты, сучка брехливая, наша Нюрка с плошинкой, да она на одни пятерки училась, если бы не болезнь, далеко бы пошла, как Любаша.
Бабы еле ее утишили. Кто-то и вправду помнил Анюту хорошей, красивой девушкой, помнили, что началось все с болезни. И хотя доктор Юрий Григорьевич дал ей бумаги, по которым даже Карп боялся гонять ее на работы, без тяжелой работы в деревне не проживешь. Надо косить, сажать огород, заготавливать дрова. Может быть, и работа сгубила Анюту. Но в Голодаевке в ту пору жил парень туберкулезный, работал понемножку на своем дворе, и голова у него была ясная.
Время все путает. Какие-нибудь десять-пятнадцать лет неузнаваемо меняют прошлое. Даже если убрать глупые домыслы и издержки чужих мнений, все равно не узнать, как же все было на самом деле.
Года три редко видели Анюту дома. Лежала она в больнице и на станции, и в Калуге, а выйдя из больницы, нигде не показывалась. Копалась у себя на огороде, пилила с матерью дрова. Стали даже забывать ее помаленьку.
Старые подружки — Танюшка, Лизуня и Маша, наезжая летом к родне, все выспрашивали, где же теперь Анюта, в какой больнице, от чего ее лечат?
— Как от чего, — равнодушно отвечали местные, — от помешательства в уме, дурочкой она стала, форменной дурочкой.
Потом Анюта стала иногда приходить на ферму, помогать матери убираться. И доярки говорили, что ни одного дурацкого слова от нее не слыхали, о чем ни спросишь, отвечает со смыслом. Только источила ее болезнь, растаяла девка, почернела, на себя не похожа. А кто говорил, что она не полная дурочка, только временами находит на нее помрачение. Бывает это чаще к весне. Молчаливая, тихая Анюта вдруг становится беспокойной, говорливой, мечется по хате, бродит по двору, нигде не находит себе места. Трудно ей даже минутку на месте посидеть, что-то ее давит, от чего-то ей душно.
В такие дни мать первым делом совала ей в руки книжку, она зачитается и понемножку успокоится. Свои книжки на этажерке все читаны-перечитаны, Анюта просила новых, а где их взять? Настя принесла с фермы «Справочник животновода». И Анюта очень полюбила эту толстую книгу, каждый день читала по кусочку. А то крестный добудет где-нибудь газету. И газета очень сгодится, вечерами Анюта читала вслух матери и Насте, что творится в мире. Старушка-соседка подарила ей старинную книгу Псалтирь. Сама она уже не могла читать, глаза отказали. Матери сначала не понравилось:
— Эту книгу только по покойникам читают, не бери, Нюр.
Старушка не обиделась, ласково объяснила:
— Неправда твоя, Сашка, не сбивай девку с панталыку, читай, деточка, никого не слушай!
Анюта сначала боязливо вглядывалась в непривычную славянскую вязь, запиналась на каждом слове. Бабушка поправляла и толковала темные места. Прошло время, Анюта читала Псалтирь и чувствовала, как нисходит на ее душу желанный покой и благодать.
Пока жив был доктор Юрий Григорьевич, два-три раза в год возили к нему Анюту подлечиться. Умер доктор, и не к кому стало возить. Новые врачи менялись часто, равнодушно говорили — везите ее в специальную больницу. Но мать и слышать не хотела: пока я жива, в Бушмановку ее не повезу, там люди мрут как мухи.
Скоро нашлось и новое лекарство от Анютиных «затмений». Как-то весной замучились с ней, на печке ей лежать страшно, потолок давит, в хате душно. То и дело выскакивала Анюта в сенцы, бродила по двору. Кума жаловалась Насте:
— За ночь раз пять вставала, поглядывала в окошко, где она там скитается, а то уйдет к речке да сунется под лед, нету мне покоя, Настя, хоть бы дожить до пенсии.
Настя жалела подругу, но еще жальчей была ей Анютка. И решила она взять ее с собой на базар в Гобики, все-таки бедной девке маленькая радость. Сашка сначала не хотела пускать: не дойдет она, туда и обратно десять километров. И правда, горько было смотреть на Анюту, она уже три дня не ела, не спала, за что только душенька ее цеплялась? Но так ей загорелось идти с Настей в Гобики, что мать не удержала. Собрались и пошли. Шагать было весело и легко. Дороги еще не раскисли, весна только собиралась как следует грянуть. Солнце припекало жарко, и в кустах подавали голоса очнувшиеся птахи. Анюта с Настей с улыбкой переглядывались — надо же, запиликали, защебетали певуньи! А какой вкусный запах талого снега разносил по полям вечерок.
Не заметили, как добежали до Гобиков, побродили по базару, кое-чего купили. Анюта в поселке притихла, на базаре, испугавшись толпы, стояла в сторонке и повеселела, когда снова очутилась на пустынной дороге. Здесь она чувствовала себя дома. По сторонам тянулись знакомые поля, снег на них заголубел и чуть тронулся под жарким солнцем, за полями тянулись свинцовые полоски леса. Настя не узнавала крестницу: летит по дороге как вихрь, щеки горят и глаза стали живыми, лучистыми, как у прежней, здоровой Анюты.
— Нюрка, ты меня загнала, я за тобой не поспеваю! — ругалась Настя.
Анюта смеялась и чуть сбавляла ход. Ей нравилось шагать быстро-быстро, чтобы ветер в ушах посвистывал, ноги уставали, зато в голове было пусто, а на сердце весело. Она даже пробовала песни петь, но крестная не позволила — нельзя на ветру, простынешь. Ты мне лучше расскажи, Анют, чего ты мамке спать не даешь, сегодня ночью опять бродила по двору и сама с собой разговаривала.
