В тот день Анюта впервые увидела эту самую страшную «тройку», про которую столько говорили. Она думала, что это трое плечистых, видных генералов, все в ремнях и с кобурой, как Шохин, и с такими же каменными лицами, как у Дорошенко. Но за столом сидел только один военный, в гимнастерке, а не в генеральском кителе. Лицо у него было круглое, простоватое, он все время думал о чем-то своем и рассеянно улыбался. Одна из судей была женщина, молодая, красивая. Но вот кому Анюта не хотела бы попадаться. У нее был такой свирепый вид, как будто ее одну послали выловить всех дезертиров и тунеядцев в районе, и задание ей такое не впервой дадено, и речи быть не могло, чтобы она с ним не управилась. Старушки шептали: никакая это не «тройка», настоящая «тройка» разве вам покажется? Это какие-то уполномоченные, их много взад-вперед ездит по району.
Анюта не могла смотреть на Верку, так ей было страшно и горько. Не только потому, что упекли девку в исправительные лагеря ни за что ни про что. В этих лагерях, говорят, не хуже, чем на лесозаготовках или на дороге. А за то, что обрекли человека на такой позор и унижение, поставили у всех на виду, на сцене, заклеймили дезертиршей, лодырем. Я бы не пережила такого, думала Анюта, так бы и рухнула замертво у стола, ведь сбежалась со всех деревень целая толпа народушку. И вдруг ей представилось, что это на нее устремлены десятки жадных глаз, а женщина-судья у нее сурово спрашивает, почему оставила работу? Анюта застонала от ужаса. И тут ее озарило: ведь это для нее Фроська рассказала про «тройку», это она дезертир. И никакой фельдшер Митя не поможет.
Мать с Настей собирались на дойку, хотели ее покормить, но она затаилась на лежанке, сделала вид, что спит, и не откликнулась. Ее думы незаметно переросли в кошмар, и это кошмар ее задавил. Чего только не воображала себе Анюта в бреду. До суда Верку несколько дней держали в старом амбаре под замком, а мать с сестрой украдкой носили ей еду и передавали в оконце. Вот и за ней скоро придут и посадят в сарай, тюрьмы-то у них нет. А потом сошлют на север в лагеря, на год, а может быть, на целых три. Сможет ли она прожить так долго без матери, родных, далеко от дома?
У нее разум помутился от страха, а сердечко затосковало. Дома она была одна, и можно было вволю поплакать Господи, как я хочу умереть, молила Анюта, другого выхода у меня нет. Под кроватью стояло лукошко, а на дне — аккуратно свитые веревки. Никогда это лукошко не попадалось Анюте на глаза, а тут попалось. Она долго смотрела, потом достала одну веревку, задумчиво намотала на руку. В прошлом году повесилась Наташа Чугунова, бабы ее осуждали за детей. Двое детей остались, родня разобрала. Анюта тоже не понимала ее, теперь поняла: значит, наступил предел, и она не могла больше терпеть. А перед войной в Мокром жених бросил девушку, и она отравилась.
Анюта вдруг вмиг решила, словно в прорубь с головой нырнула. Встала и закутавшись в одеяло выбралась в сени. Она и не подозревала, что так ослабела за эти дни, только бы сил хватил. В сенцах еще не настелили потолок. Она выбрала одну из трех балок, поднесла поближе ящик из-под снарядов. На этом ящике сиживала Настя, а уж ее невесомое тело он и подавно выдержит. Пока не стемнело, Анюта все приготовила, перебросила веревку через балку, завязала петлю. Скоро мать прибежит с вечерней дойки, управится по хозяйству и ляжет спать. Вот тогда-то, в самую черную полночь Анюта тихо встанет и выйдет в сени…
Всхлипывая, она вертела в руках другие веревки, свернула и спрятала в лукошко. Никто не учил Наташу, как это делается, отчаявшийся человек сам до всего дойдет. Была у Анюты мысль тут же надеть петлю и оттолкнуть из-под ног ящик… Но она этого не сделала, захотелось еще раз повидать мамоньку, помолиться и надеть чистое платье. Вернувшись в хату, Анюта легла и даже вздремнула. На душе стало ясно и спокойно. Мать покормила ее, перекрестила и пошла доить корову. Потом Настя выспрашивала куму, как же она не заметила ничего странного в Анютке? Кума сама удивлялась: не заметила, ничего ее не насторожило и не напугало. Весь день Анюта была такая тихая, измученная, отвернулась к стене и ни разу не взглянула. А они ходили вокруг на цыпочках и боялись побеспокоить. Никому из них и в голову не пришло, как она страдает. Если бы мать или Настя догадались поговорить с ней, утешить, пообещать, что завтра же ее отвезут в больницу — ничего бы и не случилось.
Пока мамка доила корову, Анюта собрала все свои силенки, надела чистую рубашку, любимое синее платье и кофточку. Потом помолилась. Как ни вглядывалась она в божницу, там было черно и безмолвно, все лики словно погасли, ни один из них не светил ей лучистым взором, ни один не сказал ласкового слова.
Я знаю-знаю, большой грех, шептала Анюта, надо терпеть и дожить все, что отмерено, но я больше не могу. В душе она верила, что Бог смилуется над ней и простит, а «тройка» — никогда! Она любила и боялась Бога, но «тройку» боялась еще больше. Обитая войлоком дверь не скрипнула, не пискнула, когда она глубокой ночью кралась в сени. Быстро придвинула ящик, нащупала в темноте веревку. «Прости меня, Господи, прости меня, мамонька, грешницу» — шептала Анюта. Перекрестилась и надела петлю на шею.
Все она правильно сделала, только с ящиком прогадала. Ящик стоял прочно и не опрокидывался. Она встала на самый край и старалась оттолкнуть его в сторону, но только чуть сдвинула. И минуты Анюта не провозилась, а стала зябнуть.
— Доча! — позвала из хаты мамка, — где ты, Анют?
Анюта сделала последние усилия справиться с ящиком, веревка натянулась и сдавила горло. Закашлявшись, она с ужасом поняла, что ничего у нее не вышло, не дадут ей умереть, а скоро поведут на суд, на позор. Дверь широко распахнулась, и мать шагнула в сени, осторожно неся в вытянутой руке лампу. В маленьких сенцах они столкнулись глаза в глаза. Между ними лежал желтый квадрат лунного света в оконной решетке. Анюта стояла на ящике, беспомощно свесив руки, жалкая и виноватая. Разве забыть ей когда-нибудь, как страшно закричала ее бедная мамка, как вцепилась в нее, сдернула веревку, трясла за плечи, а потом отхлестала ладошкой по щекам. А ладошка была бессильная, сухая, ее словно платочком по лицу ворохнуло.
— Я все равно не пойду на суд, утоплюсь! — кричала Анюта.
Убежала в хату, забилась под одеяло. А мать долго ходила размашистыми шагами из угла в угол, все не могла отдышаться, как будто только что примчалась из Мокрого, а то и со станции. Помощь она могла найти только у соседей. Забыв набросить платок, побежала к куме, забарабанила в окошко. Настя открыла и, увидев подругу, обомлела от страха. Простоволосая, в одной рубахе и валенках на босу ногу, та протягивала ей веревку и мычала что-то невразумительное.
— А Божа мой, а Боже ж ты мой! — бормотала Настя, пятясь от нее в сени.
Но тут подоспел Федотыч и молча отнял у кумы веревку… Не прошло и часа, как со двора выехала подвода и заскрипела по весенней хляби в дальнюю дорогу.
Только утром дотащились они до районного поселка. В маленьких домиках на окраине уже вовсю вились дымки из труб, засветились окошки. Санитарка в замызганном халате открыла дверь и замешкалась: что ж мне с вами делать, дежурный врач пошел домой чайку попить? Но крестный на нее так рявкнул!
— Сереж, ай это ты, чего расшумелся?
Оказалось, своя — землячка с Голодаевки, совсем другое дело, тут же приняла их и уложила Анюту на жестком кожаном диване, а крестному с матерью позволила посидеть рядом. Пока они разговаривали, пришел старичок-доктор, назвал Анюту «голубушкой», положил прохладную руку на лоб. Крестный долго говорил с ним о чем-то за дверью.
Так началась ее жизнь в больнице, растянувшаяся почти на два месяца. Благодаря доктору, Юрию Григорьевичу Анюта совсем не боялась больницы. Он ей сразу сказал: ничего не бойся, ты здесь в безопасности. И как заговорил — она ни разу не вспомнила про суд, Фроську и лесозаготовки. А маленькие больничные неприятности научилась легко переживать.
