Молодцы, молодцы, похвалила Анюта. После этой истории она очень Ваську зауважала и даже не сердилась, когда крестная дразнилась. Правильно сделают ребята, если уедут в ФЗО или на стройку. И сама она уедет обязательно, нынче же осенью, как только дом будет готов, и мамка с Витькой переберутся из этой норы в свою хату.
А дом потихоньку рос и рос и вдруг вылупился на улицу пустыми окнами-глазницами. Стены уже крепко стояли, когда однажды утром заявились Любка с Толиком. За спиной Толик нес короб не короб, а что-то большое и плоское, перевязанное веревками. Они так загляделись на его ношу, что и про нового зятя забыли.
— Вот! — Любка бесцеремонно поворотила мужа спиной. — Всю дорогу тряслись над ним, ночью не спали, держали на коленях.
Мать охнула и шагнула навстречу — не зятю, а стеклу! Настя уже высчитывала, сколько самогонки надо снести на станцию, чтобы на стекло накопить. А скопивши деньги, надо его найти, оно в магазине просто так не продается, только по базарам. Потом они как следует разглядели Толика. Вовсе он не старик, зря Настя горевала. Молодой парень, высокий, худой, как Август, только темноволосый. И страшный молчун. Не успели позавтракать, он взял топор и пошел с дедами на стройку. Когда летом приезжал, с утра до вечера косил. И все молчком и молчком, жаловалась мамка, но Настя не считала это изъяном.
— Ну и что ж, что Толик у нас не говоркой. Тебе нужен такой, как Федька Кубел с Прилеп, он даже женку заговорил до помрачения, а соседи от него прячутся. Мужик должен работать, а не разговоры разговаривать, наша Любаша за двоих все скажет.
— А из себя он как, Настя?
— На погляд очень хорош! — искренне нахваливала крестная, — и бабы все в один голос говорят — видный, видный у Любы мужик.
И мать успокоилась: зять молчал, но работал за двоих, чего еще желать. Только один раз Толик ее огорчил. Понадобилось ему что-то, и он обратился к ней, как к чужой — Александра Ивановна! Опомнившись, она бросилась жаловаться Насте, а потом дочке, в жизни ее так никто не называл, а тут дождалась от родного зятя. Любаша ласково объяснила мужику, что нельзя так обижать тещу, надо звать ее по-человечески — мамой. И Толик понял. Хороший зять, быстро к нему привыкли.
А перед самым отъездом Толик так их удивил, не знали, что и думать. Прошел как-то мимо тещи, сунул ей в руку бумажку и сразу за дверь, даже не оглянулся.
— Я поглядела — деньги! А Божа мой, что ж мне делать, сказать Любаше ай не, не хотелось его подводить? И часа не прошло, бежит моя дочушка, прикладывает палец к губам: мам, пока больше не могу, со временем соберу еще, и сует еще бумажку, пока я опомнилась, ее уже нет.
Как любила мамка вспоминать эту историю. Сто раз рассказывала и Домне, и бабе Поле, и соседкам. Рассказывает и смеется, а в глазах слезы блестят. Настя так рассудила:
— А может, не надо его выдавать, а Саш? Раз мужик имеет заначки, значит, хозяйственный, домовитый, а не какой-нибудь «в поле ветер». А если он еще и тещу с той заначки оделяет! Таких зятьев мне что-то не приходилось встречать.
Куме только не понравилось, почему они украдкой друг от друга ее одарили, нехорошо это. Но у Насти на все готов ответ: они еще друг к дружке не привыкши — не распознамши, и года вместе не прожили. А деньги были так ко времени: Домна с батькой собирались ехать в Мокрое рамы заказывать, хотелось позвать настоящего печника с Бахотка. И стала подумывать мамка о том, чтобы продать швейную машинку.
Это надо ума лишиться — продать машинку, ни в коем разе! — разбушевалась Настя. — С машинкой ты всегда себе и детям кусок хлеба заработаешь.
— Мам, ну а теперь-то достроим хатку к зиме? — тревожно выспрашивали Анюта с Витькой.
— Вы же видите, как нам, дуракам, везет: стекло у нас есть, рамы, считай, что есть, крыша полезла. К зиме будем в своей хате, не сомневайтесь.
К сентябрю стройка совсем походила на дом — с крышей, дымящейся трубой, окнами, только полы настелили не до конца и двери не навесили. Однажды Анюта зашла внутрь, постояла молча, обмеряла шагами вдоль и поперек и решила — сегодня она будет ночевать здесь, даже если никто не согласится с ней переехать, даже если придется спать на полу, больше в землянку она не вернется! Но мать с крестной быстро позволили себя уговорить. Им самим до смерти хотелось в новый дом, но деды закопались с полом, и дверь из Мокрого не успели подвезти. Вместо двери навесили войлок, не от холода, а просто от улицы, на дворе еще было тепло.
Пока они устраивались, окна все синели и синели. Самым большим чудом в этой маленькой хатке были окна. Анюта все ходила и выглядывала, то в одно, то в другое. И ужинала, поставив кружку на подоконник. Почти до полуночи сидели они на теплой лежанке и радовались, сон не шел. Потом постелили себе прямо на полу, доски показались мягче перины после ненавистного подпечья. Утром Анюта увидела солнечные пятна на полу и окна, брызжущие светом. К этому невозможно было привыкнуть после землянки. Маленькая это была хатка, похожая на придел в старом доме: десять шагов вдоль, десять поперек. Как войдешь, налево печка с лежанкой, по одну сторону от печки крохотная спаленка. Сколотили из досок нары, повесили занавеску — и спальня готова. А по другую сторону от печки такая же занавешенная кухонька.
Одна горница в старом доме была втрое просторней этой хатеночки, но Анюте так полюбилась хатка, что она все реже вспоминала дом и перестала о нем тосковать. Еще долго они обустраивали новое жилье. Полы не были достелены, ходили до порога по одной доске, а с порога прыгали прямо на землю.
— А будет у нас хоть какое-то крылечко, коридорчик? — приставал Витька.
— Молчи ты, брат! — сердилась Настя. — Какой тебе коридорчик, глаза не верят, что хата стоит, и мы в нее влезли, крылечко на другой год прилепим.
А пока обили войлоком дверь, вместо крыльца поставили два чурбана, на них — доску. И зажили без всякого коридорчика. Зимой, открывая дверь, Анюта ждала крика — закрывай скорей, холоду не напусти! И сама строго следила за нерасторопным Витькой. Из хаты всегда виделось, что входящий замешкался, но скоро Анюта поняла, что это заблуждение: чем торопливей стараешься протиснуться в дверь, тем вернее в ней застрянешь. Была ли такая горькая нужда беречь тепло? Маленькая экономная печка, сложенная не дедом Устином и мамкой, а настоящим мастером-печником, хорошо топилась и стойко держала тепло целый день. Но пока не пристроили сенцы, и улица стояла прямо за порогом, все они любили играть в эту игру. Вот «влезает» неповоротливая Настя. Ее рыжий сборчатый полушубок и синяя шаль припушены инеем, вокруг Насти бесом клубится и приплясывает мороз, белым паром путается у нее под ногами. Настя топочет валенками, размахивает руками — отбивается от него что есть сил.
— Ты погляди, Настя, сколько ты холоду напустила! — радостно кричит Витька.
— Я его не пускала, он сам проскочил, — оправдывается крестная.
Незваный гость таял на глазах, ледком пробегал по ногам и закатывался куда-то под стол. И так несколько раз за вечер. Заходили соседи посидеть в их уютной хатке, забегали Анютины подружки — то и дело мягко хлопала дверь. Теперь их с Витькой трудно было уложить спать. Хотелось почитать подольше книжку или понежиться на печке, прислушиваясь к бабьим разговорам. В землянке не засиживались, там хотелось, чтобы день поскорее миновал, а новый не начинался.
Очень недолгое время, осень и зиму, Анюте жилось хорошо. Казалось, все потихоньку налаживается, деревня отстраивается, война откатилась далеко-далеко и скоро закончится, осталось только дожидаться батю и Ванюшку. Ну и что, что от них давно нет писем. Крестный не писал несколько месяцев, а потом оказалось, что он в госпитале лежал, и скоро его комиссуют подчистую. Всякое бывало.
Позабытое чувство покоя и радости подарили Анюте не только полные света окна в новой хате, но и школа. В школу она всегда любила ходить, даже прошлой зимой. Они сидели в холодных классах разрушенной школы и пытались чему-то учиться. Через два-три часа учительница их отпускала, и все разбредались по своим землянкам. За лето пристроили новое крыло к зоринской школе, четыре просторных класса, прислали двух новых учительниц. К ним бегали голодаевцы и «козлы», учились в три смена, в классах сидели по сорок-пятьдесят человек, и школа безропотно принимала эту шумную, утомительную ораву. В иной день Анюта еле доносила до дому свою тяжелую головушку, падала замертво на топчан и засыпала со счастливой мыслью — завтра утром снова в школу.
