— Это артиллерия бухает, немцы…
— Да ну, немцы! Может, учение какое проводят…
Все знали, что наши отступают, но все равно не верили, что немцы придут. До последнего дня надеялись — обязательно случится чудо. Стучит день, стучит вечер, стали привыкать. На другой день утром позавтракали и собрались копать свою картошку. Анюта и в школу не пошла, чтобы помочь матери.
Зашел на кухню Дорошенко, достал из печки теплой воды и стал бриться перед зеркалом. Он собирался ехать в Мокрое за провиантом, поэтому особенно тщательно прихорашивался. И брился не второпях, а внимательно, не спеша, то и дело с удовольствием вглядываясь в зеркало. Любопытная Анюта, прихлебывая молоко, поглядывала в зеркальце над умывальником.
Вдруг за окном снова загудело, — рука с бритвой замешкалась и повисла в воздухе. Задумался Дорошенко. Дальше он брился и послушивал. Бритва скрипела вяло и натужно. Дорошенко ехать передумал. Послал вместо себя Шохина. Раньше такого не бывало. Шохин удивился и обрадовался. Быстро собрался, затянул ремни, сапоги начистил и поехал. А немецкие танки уже возле Мокрого были. И попали они к немцам, Шохин и шофер. Только въехали в Мокрое и глазам своим не поверили — танки стоят, немцы вокруг! Окружили машину, вывели Шохина. Шофера отпустили, он назад прибежал и рассказал все, как было. А Шохина только отвели в сторонку и расстреляли.
— Ах, Шохин-Шохин, совесть у него какая-то была, хороший был мужик! — долго вспоминали его бабы.
И Анюта помнила Шохина всю жизнь. Вот стоит он в дверном проеме и говорит матери:
— У вас не хата, а дворец советов, большая семья была, да Сашка?
— Семь душ, — грустно отвечала мамка.
А Дорошенко запомнился Анюте бреющимся… Вечером в тот день, когда расстреляли Шохина, как полетели на их деревни самолеты! Дубровку не бомбили, бомбили Козловку, Прилепы — те деревни, что стояли на большаке. Дорошенко к тому времени и след простыл, вовремя он что-то учуял. Собрался вмиг, много добра прихватил — пар тридцать ботинок, крупу, сахар. Все, что выдали недавно окопникам, погрузил на машину и уехал. И Катька с ним поехала. Но недалеко они успели уехать, разбомбили их по дороге, машина сгорела, шофера и Дорошенко убило. И еще двоих убило, которые с ними в кузове ехали, а Катька пешком вернулась к матери в Прилепы.
В тот день, четырнадцатого сентября, столько всего случилось, что хватило бы на месяц — и смерть Шохина, и бомбежка, и солдатики наши прошли по деревне сплошным серым потоком. Отступали от Десны, там, говорят, были самые смертельные бои. Анюта глядела на них с крыльца, но все они казались на одно лицо — грязные, измученные, с незрячими глазами. Бабы несли им хлеб, картошку и молоко. Человек десять свернули к ним во двор, умылись у колодца и сели перекусить. Анюта принесла им самые лучшие бабкины полотенца с вышивкой, а мать с крестной хлопотали у летней печурки, жарили яичницу с салом. Бабка Поля не давала солдатам спокойно поесть, все плакала и причитала:
— Дети, вы ж не кидайте нас на немца, мы ж не будем живы, нас же усех побьют!
Солдаты молча жевали, опустив в землю глаза. Только один молодой парень поглядывал на бабку исподлобья и, наконец, не выдержал:
— Баушка, я хоть сейчас готов остаться и защищать вас, но у меня два дня нету ни одного патрона. — В доказательство он тряхнул винтовкой и клацнул затвором.
Крестная даже не поверила:
— Как же вы воюете без патронов?
— А вот так, посылают нас воевать и дают по дюжине патронов! — со злостью крикнул пожилой дядька и так страшно выругался, что Анюта зажмурилась.
Нет, это были совсем не такие солдаты, как Шохин и Дорошенко. Шохин и Дорошенко всегда были одеты в чистые гимнастерки, и ремни поскрипывали. А эти — измученные, злые, серые от пыли, и глаза у них на мир Божий не глядели, столько они успели навидаться лиха и крови. Одним словом — пехота. И подумала Анюта, что их батя тоже бредет сейчас по неведомым дорогам, сидит на чужом дворе и пьет воду из колодца.
Вслед за солдатами пошли в отступление и опомнившиеся окопники. Они и с утра еще землю рыли, и когда Дорошенко уехал — рыли. Чуть не попали под немца. Местная молодежь разбежалась по своим деревням, а девушки-студентки из Москвы побрели домой пешком. Дойдут ли, уж очень далеко идти? Мать долго стояла на крыльце и крестила их вслед.
— Сашка, может, нам тоже уйти? — донимала мамку крестная. — Найдется какая-нибудь гадость, докажет на тебя, что твой Коля коммунист и председатель, и постреляют вас всех.
И крестный тоже был коммунист, поэтому Настя очень боялась. Но мамка отвечала, глядя куда-то в сторону, в окошко:
— Куда мы пойдем, кто нас дожидается?
Анюте тоже хотелось бежать, куда угодно, только бы не оставаться при немцах. Но для матери бросить хату и хозяйство, ехать в неизвестность было еще страшнее, чем дожидаться казни.
Вечером, после того как ушли и солдаты и окопники, стало совсем пусто и жутко. Тут и загремел большой бой в Козловке. Немцы думали тихо войти в Козловку, Прилепы и Голодаевку, как утром они вошли в Мокрое, но не тут-то было. То ли наши, наконец, спохватились, то ли так и было задумано — именно на этом месте немцев подзадержать. Несчастной Козловке такая была уготована судьба: в сентябре сорок первого немцы никак не могли ее взять, несколько раз переходила она из рук в руки, сгорело восемь хат и побило много народу, а через два года, в сентябре сорок третьего наши лупили по Козловке из «Катюш», а немцы вцепились в нее намертво, и тогда не осталось от Козловки ни единой щепочки.
Они все побежали хорониться в окопы за огородами, сидели там до темноты. И баба Поля была с ними. Витька все время высовывался из окопа.
— Мам, глядите — танки!
— Не высовывайся, лихо мое! — стаскивала его мамка.
Анюта тоже не выдержала, выглянула: танки, как упыри, выползли из Мокровского леса и подались на Козловку. Хоть и далеко от них, но на ровном поле все было видно, как на ладони. Когда совсем стемнело, бой затих, и только зарево полыхало в той стороне. Они вылезли из окопа и побежали в хату, продрогли до костей, не столько от холода, сколько от страха. Два дня, пока бились за Козловку, они просидели в погребе. На другой день к вечеру над головой послышались осторожные шаги. Немцы! — подумала Анюта, и от ужаса помутилось в голове.
— Тетка Сашка, живы вы тута ай не? — тихо звал Донин голос.
Мамка так и кинулась наверх, опрокинув что-то в темноте. Лампу на всякий случай потушили.
— Ой, Донька, какая ты молодец! Поглядите вы на нее — разгуливает как ни в чем не бывало!
— Ни одной души нет по деревне, я проползла огородами, надо ж поглядеть, целы вы ай не? — Домна по-хозяйски уселась на лавку да еще и в окошко поглядывала.
— А куда мы денемся? — говорила бабка Поля, вылезая из погреба последней.
Домна всего неделю как опросталась, снова сделалась легкой на ногу, ничего не стоило ей проскочить всю деревню от края до края и заглянуть к ним. Новостей было много.
— В Козловке уже немцы, наши отступили к Голодаевке и теперь там постреливают, слышите? Дед Хромыленок только что домой прибег, черти его понесли к старшей дочке картошку копать, так и прихватило их прямо на поле, два дня в конюшне просидели, в сторонке за рекой, целы осталися. Вчера к ночи вылезли они с внуком Мишкой — а по полю мертвяков лежит! Как градом побитые, и наши, и немцы. Дед говорит: «Бабы, не бросим же мы их так лежать, наши ведь солдатики, кто ж их приберет, если не мы». Собрал стариков, баб, всю ночь они таскали мертвяков за конюшни. Вырыли там две ямки большие, в одну, дед говорил, сорок человек поклали, в другую шестьдесят, со счету сбились.
— Нет, нет, ой, Доня, нет! — как заведенная повторяла мамка и мотала головой мотала.
Но как не поверить, разве такое можно выдумать! Бабка Поля не успела выбраться из погреба, как услыхала про ямки, села на край, свесив ноги, и заголосила! И мамка с Доней плакали и крестились на божницу. Когда отца забрали на войну, мать снова перенесла иконы из темной бабкиной спаленки в горницу.
