Приезжие люди и дальние соседи не упускали случая кто с недоумением, кто с насмешкой укорить дубровцев и прилеповцев: у вас, братцы, все не как у добрых людей, у добрых людей в воскресенье Троица, в понедельник — Духов день, а у вас почему-то наоброт! И приходилось оправдываться, не будучи виноватыми. Ведь у козлов, дрыновцев и мокровцев тоже Духа и Троица поменялись местами, и деды наши, и прадеды так праздновали, значит, это не путаница: что не деревня — то поверье, что ни двор — то вор.
Учитель из Мокрого говорил, что в России еще несколько губерний, где в воскресенье празднуют Духа, а в понедельник Троицу, он сам видел своими глазами. Большой беды в такой перестановке дубровцы не видели. Как и все православные, они ставили у крыльца и у колодца молоденькие березки, за божницу втыкали пучки мяты, на полу в хате сорили душистой травой. И дух был такой хороший, что Анюта сидела на лавке и не могла надышаться.
Много чего сохранилось в этих праздниках от старины, но бабка Арина все равно была недовольна, потому что в прежние времена все с утра шли в церковь, а потом уже гуляли. А нынче что? Бригадир дал лошадь, старушки сели и поехали в Мокрое, а молодежь уже подалась в рожь, только гульба на уме, одним словом — комсомол! А при чем тут комсомол, спорила с бабкой Любка. И раньше парни с девками ходили в рожь, обязательно в чужую, мокровские — в Дрыновку, а дубровцы — в Прилепы. Почему так, никто не мог объяснить. Старики говорили: ну, значит такое заведение, рожь поглядают, колдунов и кривуш пугают. Всю эту нечисть пугали они шумом — пели песни, дурачились, потом шли на мельницу и там догуливали, и веселья и драки было много. И комсомольцы точно так же нынче гуляют. Но бабку разве убедишь?
Анюта и сама бы с радостью съездила в церковь. Только один раз ей повезло три года назад, нашлось местечко на телеге, втиснули ее между бабкой и Полей, весело покатили до Троицкого. Тогда еще не закрыли Троицкую церковь. Приехали, а там вовсю гулянье, у них одних гармошек более десятка, и эти гармошки со всех сторон перекликались. В Дубровке и Прилепах было всего три гармошки, Анюта их знала по голосам, а троицкие все казались на один голос.
Каменные полы в церкви были щедро усыпаны травой и цветами, повсюду уставлены березки. От густого и терпкого духа умирающей зелени голова шла кругом. По хрустящим веткам вступила Анюта в сумрачный и прохладный храм. Он был совсем не такой, как в Мокром, не хуже и не лучше, просто другой. Под куполом реяли голубые ангелы с крыльями. Оттуда, с высоты падали снопы яркого солнечного света. Когда невидимые певчие запели нежно и жалобно, туда, под купол унеслась Анютина душа. Хор грянул торжественно — она сжалась в песчинку и не смогла сдержать слез.
Когда ее вывели из церкви, земля плыла и плыла под ногами, музыка пела и пела в ушах, сначала громко, потом тише. Пока до леса доехали, смолкла совсем. Поля ворчала:
— Арин, зачем ты ее взяла, гляди — глаза торчком, чуть с телеги не пала.
Ничего с Анютой не случилось, просто задумалась, не отошла еще от службы. И долго потом отходила в своем тихом уголке на сеновале. Внизу дышала корова, возился поросенок в своем закутке, из прорех в крыше падали пыльные солнечные лучи, с писком сновали туда-сюда ласточки. Хорошо! Трудно было поверить, что церкви в Троицком уже нет, и никогда она не увидит больше ангелов под куполом. А бабка с Полей укатили снова в Мокрое.
Анюта быстро утешилась и с утра стала собираться на мельницу. Целый час с большим старанием наряжалась и прихорашивалась. Все, из чего вырастала Любка, переходило к ней. Конечно, синее шерстяное платье ей великовато, да и жарко в нем, но лучше помучиться, чем пойти на гулянье в старом сарафане.
Любке недавно справили новое крепдешиновое платье с оборками и подставными плечами.
— Богатое платье! — любовалась бабка. — Ты в нем, Любаша, как наша зоринская барышня.
Анюта втайне подумывала, что это платье тоже когда-нибудь станет сестре мало, очень она на это надеялась. Мечтать о своем собственном ей как-то не приходило в голову. И все же было у нее что-то и свое, купленное только для нее. Анюта свела носки вместе, растопырила пятки и долго глядела себе под ноги, не могла налюбоваться. Склоняла голову то к одному, то к другому плечу. И с того и с другого плеча они были одинаково хороши. Белые парусиновые туфли со шнурками. Завезли в сельпо, и папка купил ей и Любке. Все Анютины подружки летом бегали босиком, а зимой — в лаптях с онучками. У Таньки, правда, были ботинки. Только взрослым девкам покупали такую хорошую обувь. Но Анюта никогда не чванилась тем, что ее батя начальник и живут они побогаче. Наоборот, ей хотелось, чтобы у Танюшки с Лизой тоже были такие замечательные туфли. Учительница говорит, при коммунизме все будут равны и зажиточны. Когда же они доживут до этого коммунизма?
Наряжаясь и вертясь перед зеркалом, Анюта не забывала поглядывать в окно, где там Витька. Малыши сидели кружком прямо на середине дороги и рылись в пыли, как куры. Только бы не побежали на ферму, там бык больно страшный. Поставив зеркальце на подоконник и поглядывая на дорогу, Анюта улыбалась и хмурилась своему отражению, приподнимала бровки, вытягивала губы трубочкой. Но тут пробежала под окнами крестная Настя, и Анюта в испуге отпрянула. Настя такая насмешница, теперь задразнит.
Доярки ходили в поле доить, и нынче будут спешить домой, чтобы успеть на гулянье, на мельницу. Только подумала Анюта, что ее дежурство при Витьке скоро закончится, как мамка явилась на пороге, сдернула с головы платок, повалилась на лавку.
— Анют, наши пошли уже, Домна побегла?
— И Домна с девками побегла, мам, порядочно уже.
Анюта увязала в платок десяток яиц, порезала хлеб, сало, сбегала на грядку за луком, Витьку сдала матери с рук на руки — и понеслась. Бегом бежала на мельницу, ее подстегивало радостное предчувствие праздника: что-то обязательно должно случиться, чего каждый день не бывает. Еще издалека послышался ровный людской гул, в котором прорывались звонкие и басистые голоса. Анюта остановилась на краю обрыва и глянула вниз. Отец говорил, у них в деревне триста дворов, да еще много нашло голодаевских и прилеповских. Эти деревни несамостоятельные, на праздники разбредаются кто в Мокрое, кто к ним. Никогда еще не видела Анюта столько народушку, скученного возле мельницы. Все были тут — мужья с женами, девки с парнями, старики, а детей — тучи! Гулять еще не начинали, просто посиживали, перекусывали, каждый в своем обществе, кто по-семейному, кто с соседями, парни с девушками отдельно.
До сих пор у них в Дубровке говорят: мельница, пойдем на мельницу. А мельницы давным-давно нет. Когда-то жили здесь богатые люди. Мельник любил веселье, приваживал молодежь, угощал девок пряниками и семечками за песни. Летними вечерами затевались тут гулянки, играли песни, плясали под гармошку. Анюты еще не было на свете, когда мельника раскулачили и сослали, и не было им возвороту. Хутор растащили по бревнышку, только битый кирпич в лопухах грустно напоминал — здесь был дом. А от мельницы остались три больших валуна на берегу. Когда прибегали сюда по ягоды, Анюта подолгу сидела на этих камнях и заглядывала в прошлое: вот здесь стоял дом, весь увитый кружевными наличниками, жили в нем поживали мельник с мельничихой, мычали по вечерам коровы, гудели пчелы в липках. Уют и тепло той исчезнувшей жизни волновали ее до слез. Бывало, увидит она остатки фундамента в бурьяне и одичавшие яблони у речки, и станет ей горько-горько и захочется ту жизнь вернуть и хоть недолго в ней пожить.
Бабка рассказывала, большой сад был на мельнице, и мельникова жёнка угощала их яблоками, когда ходили к ней на поденку. Красивая была женщина, но больная, помирала от чахотки, поэтому и любила, чтоб вокруг нее было веселье, просила девок песни петь. Одичал хутор, но живуча память и крепка привычка, трудно ее переломить. Почему именно сюда ходила молодежь на Троицу и на Петров день, ведь на лугу возле плотины лучше хороводы водить, там и воды много и роща рядом. Уж больно место хорошее, говорили дубровцы, словно оправдываясь, а чем оно так хорошо, не могли они толком объяснить.
