— Хватит и вам, — успокаивал он трех посланцев. — Поезжайте теперь прямо домой: Медведь-чудодей — это одна чушь. Ешка и сам это знает, а коли Ешка, так, стало быть, и Андр.

Вирпулис полностью с ним соглашался, но словами подтвердить не мог — чересчур уж был набит рот, — поэтому он только кивал головой. Плаукис полагал все же, что не худо бы того медведя в Замшелое привезти, а Таукис рассудил и вовсе мудро:

— Можно поехать, а можно и не ехать. Это как выйдет.

Закусили все изрядно, а все ж будто чего-то не хватало. Таукис уже раз-другой пощупал за пазухой, но тут же опускал руку, вроде ему просто понадобилось погладить себя по боку, но все это заметили и только нарочно не выказывали никакого интереса. В третий раз он запустил руку за пазуху глубоко-глубоко и вытащил полштофа.

— Ну как? Думаю, не худо? — спросил он, взбалтывая бутыль и по очереди оглядывая трех лесорубов.

— Отчего же будет худо? — первым отозвался Плаукис, отложив на снег краюшку хлеба. — Глоток для согрева лесорубу всегда на пользу.

Раг просунул голову между головами пареньков и шепнул обоим:

— Собирайтесь-ка поживее в дорогу. Нам сейчас ехать никак нельзя. Завтра в имении деньги платят, кто ж кинет свои кровные, по?том добытые денежки? Может, послезавтра пойдем, прямо из Ведьминой корчмы, но это еще дело темное… Лесник давеча отводил новые участки.

Ешка и сам видел, он даже не стал слушать Рага, а украдкой сгреб остатки окорока, от которого, кроме жил да кости, почти ничего не уцелело. На дне торбы громко тарахтел пустой туес да перекатывалась краюха хлеба, круглая и твердая, как камень. Ешка дернул Андра за рукав, и оба потихоньку подкрались к саням. Кобыла укоризненно заржала, взрывая копытом снег. Букстынь еще мешкал у костра и все тянул шею за бутылкой, которая переходила из рук в руки, но не попадала к нему. Как только Андр свистнул, портной нехотя поднялся и поплелся прочь от костра, то и дело оглядываясь.

Ешка тоже оглянулся на шалаш, за которым из облака дыма вынырнуло круглое лицо лесника, дернул вожжи и хлопнул кнутом:

— Едем, ребята! От них помощи не дождешься, надо на себя надеяться! Вот оно как!

Под вечер, уже в сумерках, они стали подниматься на высокую гору. Она была очень пологая и длинная, как все латвийские горы в те времена. Когда бежавшая рысью кобыла перешла на размеренный шаг, удобный для подъема, небо на западе еще алело, зубчатая, выгнутая подковой кайма Черного леса за спиной седоков все больше сжималась, но еще долго из-за острых верхушек мелькали золотистые блики.

Даже Букстынь, обычно не обращавший внимания на такие вещи, вконец надоел паренькам непрерывными толчками в бок да возгласами:

— Гляньте! Вон там — ну точь-в-точь шапка из начищенной меди! Да вы только посмотрите! А там — будто сломанное кольцо матушки Букис.

Но Ешку заботило то, что? впереди, и он лишь изредка рассеянно поглядывал назад. А перед ним открывалось необычайное зрелище: покрытая крепким настом снежная гладь, слабо мерцающая под бледным светом прибывающего месяца, а на ней, точно призраки, пляшут диковинно длинные тени седоков и лошади. На гору ведет укатанная дорога с елками по обочинам. Мороз заметно крепчал, полозья скрипели на снегу. Слева вдруг выросли заиндевелые кусты ивняка, а подальше высилась молодая березовая рощица. Сизо-серой дымкой тянулась она куда-то далеко-далеко в гору. Кобылка отфыркнулась и зашагала живей. Ешка обернулся к своим спутникам:

— На горе наверняка жилье. Она чует.

— Вот бы хорошо-то! — отозвался Букстынь, плотнее натягивая платок на уши. — Опять здорово щиплет мороз.

Андр сидел, втянув голову в плечи; он так прозяб, что ему не хотелось ни двигаться, ни говорить. Зато Ешке, вознице, обо всем забота — и о том, что Букстыня мороз щиплет, и что Андр прозяб, — а потому паренек пристально всматривался в ту сторону дороги, что пряталась в тени березовой рощи. Вдруг он заметил, что дровни заскользили по ровному месту. Андр крепче прижался к Ешке спиной, а Букстынь перестал ворчать про то, что ему неудобно сидеть: только и хватайся за грядку, чтобы не вывалиться. Кобыла зашагала неторопливо, будто прикидывала, где бы удобнее остановиться. Наконец она решительно стала, и седоки соскочили с дровней.

— Жилье, должно быть, где-то тут рядом, — сказал Ешка, — под ногами так ровно и твердо, будто летом в Замшелом.

— И где-то кошка мяукает, — прислушавшись, уверенно объявил Андр.

— И ячневой кашей пахнет, — добавил Букстынь, потянув носом воздух.

И тут все разом увидели из-за спины кобылы светлое окно. Оно было широкое, чистое, ничуть не замерзшее, каждое его стекло такой величины, как в Замшелом все четыре. Но самым странным казалось то, что никак нельзя было понять, во что же оно вделано: никакой стены не видать, и над окном и под окном бело, как и все вокруг. Андр протер глаза, но и после этого все равно ничего не разглядел, только чья-то тень на миг закрыла пламя свечи и тут же снова пропала. Букстынь не присматривался, а больше принюхивался, стараясь определить, откуда же идет такой приятный запах. Взор Ешки привлекла береза, протянувшая один из своих поникших сучьев к окну и сверкавшая изогнутыми, убранными инеем ветками и веточками.

— Чудной дом, — сказал паренек и поскреб пальцем под шапкой. — В первый раз такой вижу.

Вдруг все трое вздрогнули, услышав приветливый старческий голос:

— Добро пожаловать, гости дорогие, на Белый хутор!

Они разом обернулись и увидели перед собой славного старичка, седовласого и румяного. Подняв фонарь, он внимательно осмотрел гостей одного за другим. Потом обошел дровни и кобылу, потрогал пеньковую упряжь, взял у Ешки из рук кнут и, усмехнувшись, сказал:

— Возница с вершок, а кнут как у заправского мужика. Овсом нужно коня потчевать, а не кнутом! Ну, да ладно. Кто такие будете? Откуда? Куда?

Ешка было сразу начал: так, мол, и так, но долго распространяться ему не пришлось; то ли хозяину Белого хутора все стало понятно, то ли наскучило слушать, но только он махнул рукой.

— Из Замшелого, — сказал он, — это сразу видать… И обратно в Замшелое, куда же еще? Ночной порой в дорогу вас отпускать нельзя: за Белой горой вскорости пойдут пастбища Черного имения, вы там застрянете в ивняке, как куры в пакле. Входите в дом, а я поставлю лошадь.

Все трое послушали, как полозья проскрипели по ровному двору, и вошли в дом; Букстынь, разумеется, впереди всех. Когда Ешка с Андром переступили порог, портной, уже сняв шапку, кланялся хозяйке Белого хутора, которая, поставив на стол миску молочной похлебки, стояла посреди комнаты, держа в руке только что взятые с полки ложки, и, глядя на портного, улыбалась так, что улыбка ее освещала все вокруг ещё ярче, чем две невиданно большие свечи на вымытом до блеска столе.

И вроде бы ничего особенного не было ни в хозяйке, ни во всем, что её окружало, а все же гости сняли шапки, что у замшельцев полагалось, только когда они входили в церковь. Гостей усадили на скамью возле теплой печки, и Букстынь немедля принялся выкладывать, кто они и откуда явились. Нельзя сказать, чтобы он чересчур много врал, но Андр с Ешкой только дивились, до чего же ловко портной умел обходить все, что могло бы посрамить его самого, а также спутников, равно как и все Замшелое. История о поездке за медведем показалась хозяйке не такой занимательной, как о Ципслине и будущей свадьбе, и об этом она не раз переспрашивала портного. Вскоре воротился и хозяин. Потушив фонарь, он стал скидывать полушубок и разуваться, а сам прислушивался к рассказу приезжего.

Ешка все озирался по сторонам и никак не мог прийти в себя от изумления. В комнате были гладкие белые стены, гладкая белая печь, потолочные балки тоже белые и так высоко над головой, что, верно, и вытянутой рукой не достать. В Замшелом за какой-нибудь из балок непременно красовался бы пук розог, или мешочек с тмином, или пучок каких-нибудь целебных трав. А тут ничего этого и в помине не было, но зато на самой середке был подвешен резного дуба светильник в виде бруса с шестью подсвечниками и наполовину обгоревшими свечами — верно, остались еще с рождественских праздников. Но самым чудесным показался Ешке пол из сосновых досок, такой же сверкающий, как и стол с миской каши и деревянными ложками. Ешке было совестно за свои лапти, под которыми растекались хоть и небольшие, но на редкость противные лужицы талого снега. Андр сидел с раскрытым ртом, и взгляд его был прикован к одной поразительной вещи у противоположной стены. Там стоял шкап с часами, темно-коричневый, побуревший от старости и сознания собственного значения. За стеклянной дверцей виднеются цепочки с черными шишечками гирек, а позади них из стороны в сторону неустанно качается медный маятник, рыжий, как месяц сквозь дымку летней ночи. Но поразительней всего циферблат: по верху его пущена гирлянда огненно-красных роз и зеленых листьев, а внизу красуется, геройски выгнув грудь, поблекший петушок с широко раскрытым клювом.