Рюрик Ивнев Солнце во гробе «По изрытым как оспа дорогам…» По изрытым как оспа дорогам Судорожно мечется Душа — проклятая, оставленная Богом, Еще теплая от ласк вечера. Будто корабль, накреняющийся Расщепленным корпусом, Неприютной блудницей шатается, Улыбается глазами раскосыми. Как люблю этот запах смертный Полоумных и светлых глаз. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, Помилуй нас. 7 ноября 1920. Москва-Петербург (дорога). «Виденья Рейна, торная Двина…» Виденья Рейна, торная Двина, Сухая пыль и солнце в Туркестане. Я опьянел от черного вина Географических воспоминаний. В моем мозгу качаются сады, И черепки, что раковины моря, Перекликаются на все лады В них звуки человеческого горя. Отвага, мощь голландских моряков И хитрость хлеборобов наших, Во мне, в последнем, рвется из оков Весь род мой, как вино из чаши. Во мне, в последнем, вся тревога их, Весь груз их душ — святых и изуверов, И точно мышь меж прутьев жестяных Христолюбивая томится вера. Не потому ль душа моя полна Таких несбыточных мечтаний? Я опьянел от черного вина Географических воспоминаний. М. 1910 Февраль «Сквозь мутные стекла вагона…» Это стихотворение посвящается Григорию Колобову. Сквозь мутные стекла вагона На мутную Русь гляжу. И плещется тень Гапона В мозгу, как распластанный жук. Распутин, убитый князьями, В саване невского льда, Считает в замерзшей яме Свои золотые года. Кому оценить эти муки? Он жмет мне под черной водой Живые, холодные руки Горячею, мертвой рукой. И третий, слепой, безымянный, Желавший над миром царить, Сквозь окна, зарею румяной, Меня начинает томить. И жжет меня Зимней Канавкой И гулким Дворцовым мостом. Последнею, страшною ставкой, Языческим, диким крестом. Сквозь мутные стекла вагона На мутную Русь гляжу И в сердце своем обнаженном Всю русскую муть нахожу. 1918 Зима
М. «В моей душе не громоздятся горы…» В моей душе не громоздятся горы, Но в тишине ее равнин Неистовства безумной Феодоры И чернота чумных годин. Она сильна, как радуги крутые На дереве кладбищенских крестов. Она страшна, как темная Россия, Россия изуверов и хлыстов. Зачем же я в своей тоске двуликой Любуюсь на ее красу? Зачем же я с такой любовью дикой, Так бережно ее несу? 1919 январь М. «И я отравлен жалом свободы…» И я отравлен жалом свободы, Чума запахнулась в мои уста. Как государства и как народы Я отвернулся от креста. Но мертвый холод все бьется, бьется В костях, как пойманная мышь. Кто от креста не отвернется Тот будет голоден и наг. А неба черного широкий бак Морозом мрамора в лицо мне дышет. 21 декабря 1920 М. «Руки ломай. Не поможет…» Руки ломай. Не поможет. И на душе темнота. Изъязвленным белком слепого Смотрит ночь на меня. Этот белок, будто стены Мокрой и липкой тюрьмы. Что же мне делать над трупом Шумно зеленой реки? Руки ломай. Не поможет. Хруст отгоревших костей. Вечер. Широкое небо. Люди. Луна. Паруса. 1919 февраль М. «Вот она — темная повесть…» Вот она — темная повесть Продавшего раны Господни. Теплая, липкая совесть, Точно белье исподнее, Оставленное в предбаннике. Вот она — темная повесть, Горестной горечи горсть. На красной ниточке челюсть, Качаясь, как трупик детский, Просится к совести в гости Сквозь кровь, мускулы, кость. И душные розы в мертвецкой Живою молитвой пылая Во всем своем праведном блеске Костлявую повесть читают. 1918 ноябрь М. «Шерстяные иглы смерти…» Шерстяные иглы смерти Щекочат разбухший мозг. Целая Азия — верите — Мечется стадом коз. Желтое, душное солнце Входит в сердце, как нож. От любви позорной и едкой Ты никуда не уйдешь. Видишь — под рясою Кожи — в липкой крови — Черное, душное мясо Черной и душной любви. |
