Тем временем, нас пять человек, «пять из двенадцати апостолов» — мелькнуло у меня в голове, согнали, построили в колонну по одному, причем очень близко друг к другу, руки на затылке, последнему поставили стул, а остальным приказали присесть. Каждый оказался на коленях у сзади стоящего.

И самое главное, что не дернешься вбок. Масса человека, который сидит у тебя на коленях не дает тебе вырваться, и назад ты не падаешь — сидишь на коленях. А поза-то очень унизительная!

— А ты, Олег, тяжелый! — шепчет мне сзади Слава Курилов. — Маленький, а тяжелый…

Это у него я сижу на коленях.

— Дерьма много, даже слишком.

— Смотри, чтобы не потекло!

— Бля, Слава, ты представляешь, много у меня сидело на коленях девчонок, но чтобы я сидел на коленях у мужика! Я же не голубой!

— Не волнуйся, Олег, ты тоже не в моем вкусе! Что делать будем? — шептал мне Слава.

— Надо выбираться из этого дерьма, но вопрос — как?!

— Хрен его знает, Олег. И не дернешься никуда. Откуда они такому способу научились?

— Их этому в школе учат.

— В какой?

— В диверсионной.

— Хорошие ученики и хорошие учителя!

— Ублюдки!

Я получаю болевой толчок в подмышечную впадину от одного конвоира.

— Заткнись сам, ублюдок! — голос конвоира злой. Видать, не настроен на шутки.

— Так что, Сергей, — голос Гусейнова торжественен (ликует подлец, ликует), — правду сказал твой бывший командир? Нельзя делать пуски-старты отсюда? И взорвется ли ракета на такой малой высоте?

— Нет! Командир соврал! — голос предателя звенит, волнуется пацан, покрылся весь красными пятнами, глаза блестят, того и гляди заплачет.

— Можно делать старты отсюда, а предохранитель высоты можно отключить, — продолжил Мудак.

— Так что, командир? Нехорошо обманывать, — голос Гуся вкрадчив, тих, но чувствуется, что в голосе его кипит злость, движения его вкрадчивы, поступь осторожная, кошачья, подкрадывается он к нашей колонне. А левой рукой тянет за собой Предателя-Мудака.

— Я тебе не нужен. Пусть бывший старший лейтенант Модаев и делает тебе старты, — голос командира тоже взволнован, он с беспокойством следит за Гусейновым.

Тот подошел к первому полусидящему в голове нашей колонны. Упер ствол своего автомата в лоб. Кто там был, мне не было видно, наблюдал лишь за Гусем и его жестами.

— Ну так как, Василий Степанович? — Гусейнов впервые обратился по имени-отчеству к командиру. — Будете уничтожать сепаратистов-бандитов?

— Бандитов уничтожать — долг каждого честного гражданина, а вот бомбить села — это преступление.

Всем было видно, как у Боба катится пот по лбу, капельки его по очереди зависали на секунду на кончике носа, и срывались, падали на какие-то командирские бумаги, заливая их. Я заметил, что они разъели, размыли командирские записи, сделанные чернильной ручкой. У самого пот катился градом, спина, грудь были мокрыми от пота, по ляжкам пот тек вниз по ногам, стекая в ботинки. У впереди сидящего капитана Морозова куртка на спине была вся темная от пота, ноги тоже мокрыми по той же причине.

— Оставим эти сентенции дряблым политикам, а мы с вами — солдаты, и поэтому я захватил вас и всех ваших подчиненных в плен, поэтому извольте подчиняться и выполнять все мои требования! — Гусейнов особенно упирал на «вас», при этом не отрывая глаз от сидящего впереди, уперев ему в лоб ствол автомата.

— Если будете продолжать упорствовать, — продолжил Гусейнов, — то я буду вынужден буду исполнить свою угрозу. Первым будет… Как тебя зовут, майор?

— Майор Иванов, — послышался сдавленный голос спереди.

Бля! Что же этот бандит делает?! Рвануться нельзя, я как будто придавлен, ноги уже затекли.

— Так вот, я первым убью майора Иванова. Вы знаете его, Василий Степанович? Вы хотите его смерти?

— Не хочу, — командир смотрел, не отрываясь, на Гусейнова и Иванова.

— А Сергей Николаевич мне в этом поможет! — Гусейнов через плечо посмотрел на Мудака-Предателя. Тот отшатнулся, как от удара. Гусейнов это заметил. Что-то сказал по-азербайджански, а затем добавил по-русски: — Я пошутил, шучу. Ты и так нам много помог, без твоей помощи мы не вошли бы сюда. Теперь осталось объяснить командиру, что сопротивляется он зря. И все смерти, которые сейчас будут — на его совести. Считаю до двадцати, а потом подождем пятнадцать минут и снова посчитаем до двадцати, пока не кончится эта колонна, потом построим еще одну колонну и начнем снова, пока командир не образумится. Думаю, что к утру закончатся все подчиненные. Как вы думаете, Василий Степанович? — Гусейнов заметно нервничал, он уже почти кричал, сам себя заводил.

Одно дело, наверное, убивать в бою, а другое — вот так обезоруженного пленного.

Ну что же ты, Серега! Стреляй ему в спину! Хоть так свой позор кровью смоешь! Нет. Стоит Серега, рассматривает высокий потолок, весь красный как рак, но не смотрит в глаза своим товарищам. Сучье вымя!

— Нет! — было видно, что этот ответ нелегко дался командиру. И слова его как приговор прозвучали для Иванова.

— Как хочешь, Василий Степанович! — Гусейнов даже не смотрел на Батю, он сам весь напрягся. Дернулся всем телом, вскинулся, прилаживая автомат, еще сильнее упирая откидной приклад автомата в плечо.

— Я начинаю отсчет. Один, два, три, четыре… — пауза… слышно, как шумит кондиционер, но не приносит прохлады, стук сердца заглушает все вокруг, кажется, что слышишь, как бежит кровь по сосудам, — пять, шесть, семь… — пауза… — во рту пересохло, страшно хочется курить. Я четвертый в колонне Смерти! — Восемь, девять… — пауза… слова как камни падают на голову, с каждым отсчетом сжимаюсь, внизу живота все холодеет.

Теперь я физически понимаю армейское выражение: «Очко сжалось». Смотрю на Боба. Он как изваяние, только еще больше покраснел, вены вздулись на шее, глаза налиты кровью, и пот уже не капает, а просто бежит ручьем. Почему-то въелось в память, что всесильный командир, которого мы все любили, обожали, смертельно боялись, сидит и ничего не может сделать. И скоро пробьет час хорошего мужика майора Иванова, а потом всей нашей колонны, идущей на хрен! Я подсчитал, мне осталось жить, если что… чуть меньше часа.

— Восемь, девять… — продолжает неумолимый отсчет смерти Гусейнов.

— Я согласен, — голос командира глух.

Но его услышали все. Спереди был слышен самый глубокий выдох, который я слышал в своей жизни.

Иванов будет жить, мы тоже спасены! Господи! Да насрать на эту деревню! Мы живы! Мы будем жить! Мы все глотаем воздух! Мы живы и будем жить! Спасибо тебе, Батя-Бог! Господи! Как хорошо-то жить! Спасибо тебе за это!

— Так вы согласны? — Гусейнов не убирает автомат от головы первого в колонне смерти.

— Я сделаю все, что могу, но результат не гарантирую, — голос командирский по-прежнему глух и напряжен.

— Посмотрим, посмотрим, — Гусь задумчив, убирает автомат и левой рукой хватает за ворот куртки Павла Иванова и поднимает на ноги.

— Смотри, Василий Степанович, ты его от смерти спас, а может просто отсрочил его смерть, и всех, кто здесь сидит. Только попробуй меня обмануть, или просто даже подумать обмануть, я их всех убью, — он повел стволом в нашу сторону.

На Пашку Иванова было страшно смотреть. Он находился в прострации. Дышит тяжело, весь бледный, как мел, форма вся мокрая от пота, глаза вытаращены, но, по-видимому, ничего не видят, рот полуоткрыт, губы потрескались. Но держится молодцом, не молит о пощаде. А может, просто в шоке. Как я себя поведу себя перед смертью, если не получится уничтожить эту деревню?

— Прежде чем что-либо сделать, вы будете мне докладывать, и только после моего одобрения вы будете это делать. Вам все понятно, товарищ подполковник? Иначе я первого убью вот этого, — Гусейнов сделал издевательское ударение на «товарищ подполковник».

Себя, наверное, он мнит не меньше, чем заместителем министра обороны Советского Союза.