А я (как жалко теперь, и какая я была все-таки свинья), подождав немного, написала прощальную записку на тарелке — кругом по ободку. И ушла. Это он мне потом напомнил через много лет.

А теперь как алмазные крупинки собираешь в памяти все, что связано было с Маяковским.

Вот вспоминаю, что в 1913, 1914, 1915 годах я никогда не называла его Володей. Вот не был он для меня Володей. Все время у меня было чувство такое, что он слишком большой внутренне, что я рядом с ним такая, что мне Володей его никак не назвать.

И эта постоянная взволнованность от общения с ним в те годы. Да и позднее тоже.

--

До следующей встречи, через не так уж много лет, — книга Маяковского — посредник между мной и людьми. В 1917 году у меня родился сын, и, конечно, ему вместе с колыбельными приходилось слушать Маяковского.

В этом же 17-м году, до моего отъезда в Сибирь, меня затащила к себе группа минских молодых поэтов — "марсельские матросы" они назывались. Такие эстетствующие буржуазные мальчики и девочки. На их вечерах читала Маяковского, и чаще всего "Облако в штанах". Маяковский потом как-то показывал мне газетные вырезки об этих чтениях.

Маяковский и опять "Облако" содействовали моему сближению с Правдухиным[21] и Сейфуллиной[22] в Челябинске в дни колчаковщины. А до этого в Челябинске же приходили ко мне два мальчика — Юра Либединский[23] (впоследствии писатель) и Миля Элькин — прочесть Маяковского или о Маяковском — в "Союзе молодежи". Это мои встречи с ним на расстоянии.

В 1920 году из Красноярска, где я была на партийной работе, я написала письмо (теперь сама знаю, что поганое) одному человеку (другу Чуковского) — послала на РОСТА — Владимиру Владимировичу, чтоб передал, если знает, где этот человек.

Осенью 1920 года в Москве, куда приехала в дни сессии ЦИК, встретила Маяковского на Манежной площади. Был он мрачен. Встретились не очень тепло. Спросила о письме. Он сказал: "Я его прочел и разорвал, потому что противно стало". Узнал, что я два года в партии, одобрил. На мой вопрос, почему он не член партии, ответил: "Пусть восстановят мой стаж".

В 1922–1923 годах в Москве — я училась в 1-м МГУ — встречались несколько раз. Помню, вечер одни бродили по Тверскому бульвару. Руку мою держал в своем кармане. Были вместе в Доме писателя. Был он в те дни невеселый.

В этот же год случайно встретила Ховина, который изрыгал гадости о Бриках. Попросила замолчать. Больше его не видела.

В 1923 году В. В. первый раз показал мне Лилю Брик и рассказал о ней. Это было в Водопьяном переулке. Лиля Юрьевна была за границей. Шагали по бульварам, потом пустились бегом — публика шарахалась, — это мы трамвай догоняли. Приехали на Водопьяный. Помню — первая комната большая, в ней рояль (?). На рояле хаос. У стены кровать, над кроватью на стене лампочка. Подальше стол с самоваром. В соседней комнате играют в карты. Кажется, были Асеев[24] и Третьяков. Девочка какая-то (вероятно, Таня Ольги Третьяковой) читает стихи "лет быстролетных коней". И кто-то говорит, что надо читать "лёт быстролётных", а кто-то — "лет быстролетных".

Зовут Маяковского играть.

Я немножко шокирована картежной игрой — возбужденные лица, деньги. Спрашиваю: "Ты играешь?"

На этот раз он от игры отказался. Мы забрались на кровать и предаемся воспоминаниям.

"Только по рукам твоим видно, что годы идут. Руки твои постарели, а так ты не меняешься", — говорит.

Он очень веселится по поводу того, что я член горсовета. "Сонка — член горсовета!"

Я никогда не занималась своими туалетами, и в дни нашей юности вопрос, как я одета, его тоже не занимал. А теперь говорит: "Вот одеть бы тебя!" И рассмеялся, когда я ответила: "Плохи мои дела: раньше ты стремился раздеть меня, а теперь одеть".

Потом долго говорил мне о Лиле, о своей любви к ней. "Ты никому не верь — она хорошая". Показал мне фотографии. Так настороженно смотрел на меня, пока я вглядывалась в лицо ее. "Нравится?" — "Нравится". — "Люблю и не разлюблю".

Я сказала, что если семь лет любишь, значит, уж не разлюбишь. Срок этот казался невероятно большим (и был доказательством того, что ее можно так любить). И какое-то особое уважение к Маяковскому у меня было за эту любовь его.

В этот же вечер В. В. мне рассказал, как Корней Иванович "информировал" Горького о том, что якобы Маяковский "совратил" и заразил девушку, а потом шантажировал ее родителей. Речь шла обо мне. Горький даже где-то как будто публично говорил об этих "ужастях"[25].

Владимир спросил, может ли он сослаться на меня, опровергая эту мерзость или в печати, в письме, или в устном выступлении, не повредит ли это мне в моих личных и общественных делах. Я, конечно, ответила полным согласием и предложила, если нужно, лично опровергнуть это.

"И после этого ты бы видела, как меня, распластываясь, встречал Чуковский в Пушкинском доме в Петрограде — ходил за мной по пятам, чуть ли не полотенце за мной носил — Владимир Владимирович, Владимир Владимирович!.."

--

После большого перерыва увиделись мы в Белоруссии, кажется, в 1926 году. Помню один его вечер в бывшей синагоге, в переполненном, плохо освещенном зале. Восторженным ревом отвечает аудитория на стихи Маяковского и на удачные ответы по запискам. Вот стоит он у стола перед ворохом записок, уверенный, большой. В записках как всегда есть материал для уничтожающих издевок над обывателем, задающим "подковыристые" вопросы.

Молодежь хохочет, Маяковский улыбается, перекладывая папиросу из одного угла рта в другой.

Вот в записках ему попадается моя — с приветом. Поднял глаза, ищет в публике. Сижу близко — нашел, жестом зовет за кулисы. Еще много записок, много работы у стола на эстраде. Наспех сговариваемся о встрече. Гостиница "Европа" — завтра. Вот и завтра! С волнением взлетаю по лестнице, нахожу его номер. Предлагаю переехать ко мне домой, отказался. Опять — "одеваешься под Крупскую". Подарил наконец мне свой кастет, который уж давно как-то просила, — тогда не дал. На следующий день пришел к нам обедать. И вдруг — с приходом Адамовича — замечаю какие-то странные обороты речи у Маяковского, когда обращается ко мне. И какой-то связанный стал. Улучил минутку и у меня в комнате: "Как мне говорить с тобой — на "ты" или на "вы"?" Я расхохоталась и сейчас выложила Иосифу сомнения Маяковского. Потом говорит: "Я же не знал, какой он и как тебе удобнее".

Второй вечер — в партийном клубе. Его доклад сначала, потом читал поэму "Ленин" и на бесконечные просьбы аудитории — стихи. (А может быть, и не "Ленина"?) Я открываю вечер, даю слово Маяковскому. В перерыве говорит: "Вот мы как с тобой встречаемся теперь, а помнишь?"

Конечно, помню. Все помню. Помню и то, чего хотела бы не помнить.

В этот же вечер в клубе подошел к нему юноша, на вид пижонистый, со своими стихами. Маяковский бегло посмотрел (мы с ним в перерыве ходили по клубу) и сказал: "Бросьте писать. Займитесь чем-нибудь другим". Огорченный мальчик сейчас же ушел. Рассказываю, что это рабочий паренек, учится и работает на заводе. Он даже еще по-русски плохо говорит. Очень хороший паренек.

Маяковский заволновался: "Что ж ты мне не сказала раньше- я ж думал, пижон, пойдем поищем его". Не нашли. Видно, совсем ушел наповал убитый парнишка. Читал он в этот вечер много. Чуть ли не вся партийная организация в зале, рабочая молодежь — горящие глаза, восторженный гул — горячий, тесный контакт поэта с аудиторией.