Я приходила, он усаживал меня на диван или за столик за своей спиной, выдавал мне конфеты, яблоки и какую-нибудь книжку, и я часто подолгу так сидела, скучая. Но я не умела сидеть тихо. То говорила что-нибудь, то копалась в книгах, ища чем бы заняться, иногда спрашивала его:

— Я вам не мешаю?

И он всегда отвечал:

— Нет, помогаете.

Мне кажется, что не так уж именно мое присутствие было ему нужно, когда он работал. Он просто не любил одиночества и, работая, любил, чтоб кто-нибудь находился рядом.

Многие мои воспоминания связаны с комнатой на Лубянском проезде.

Эта комната и дом вошли в стихи Маяковского целым рядом деталей тогдашнего быта.

В поэме "Хорошо!" упоминается "дом Стахеева". Это и есть тот дом, в котором была комната "Редакции ЛЕФа". Зунделович — фамилия хозяина частной столовой, находившейся внизу.

Как-то летом Маяковский раскрыл окно, во дворе играл шарманщик. Я вспомнила это, когда в поэме "Хорошо!" впервые услыхала строки:

…А летом

слушают асфальт

с копейками

в окне:

— Трансваль,

Трансваль,

страна моя,

ты вся

горишь

в огне!

Именно в этой комнате над письменным столом висела фотография Ленина, о которой Маяковский написал:

…Двое в комнате.

Я

и Ленин —

фотографией

на белой стене.

--

Однажды Маяковский пригласил меня приехать на воскресенье на дачу в Пушкино. Я обещала. Но в воскресенье утром гизовские товарищи уговорили меня поехать с ними в другое дачное место.

Вечером, вернувшись домой, узнаю, что незадолго до моего возвращения заезжал Маяковский, спрашивал меня и оставил записку:

"Я затревожился, не захворали ли Вы и бросился навещать. Рад, что не застал — это очевидное свидетельство Вашего здоровья. Зайду завтра в 5 часов. Если Вы не сможете быть, или Вам понравится не быть — очень прошу черкнуть слово.

Привет. Вл. Маяковский".

Потом я узнала, что он меня очень ждал на даче все утро, несколько раз ходил встречать на станцию, а под вечер, когда стало ясно, что я уже не приеду, поехал в город и ко мне домой. Я не знала еще тогда его аккуратности и требовательности к выполнению уговора. Но я обманула его не только в тот раз, с приездом на дачу, а и вообще иногда опаздывала на свидания. Он огорчался и сердился на это. Я оправдывалась, ссылаясь на отсутствие часов, хотя задерживалась по совершенно другим причинам. Тогда однажды Маяковский без предупреждения привел меня в часовой магазин неподалеку от Госиздата на Кузнецком мосту, купил часы и надел их мне на руку. Деваться было некуда! С тех пор я стала являться в назначенный час очень аккуратно.

Примерно в это же время Маяковский подарил мне пятый том собрания своих сочинений, и надпись на нем была сделана такая:

"НАТАЛОЧКЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ

Гулять

встречаться

есть и пить

Давай

держись минуты сказанной.

Друг друга

можно не любить

но аккуратным быть

обязаны".

И заставил меня подписаться:

"Согласна.

Н. Брюханенко

11/VH-27".

Этот пятый том был третьей книжкой, подаренной мне Маяковским с автографом. Второй была "Мы и прадеды", которую я получила с надписью:

"Глаз

в Госиздате

останавливать

не на ком,

Кроме как

на товарище

Брюхоненко.

В. М.".

Помню, как писал он это на подоконнике в комнате на Лубянском проезде. Там шел ремонт, и Маяковский менял всю мебель. В тот день у него еще не было стола. Написал сразу, не думая, хотя мою фамилию, мне кажется, зарифмовать не так легко.

Наконец мы поехали в Пушкино вместе в субботу, после работы, с тем чтоб я пробыла там до утра понедельника.

Я взяла почитать из библиотеки только что вышедшую из печати книжечку стихов Уткина.

Маяковский купил в вокзальном киоске несколько номеров свежих журналов. Когда мы расположились в вагоне читать и Маяковский увидел у меня Уткина, он спокойно и молча взял у меня из рук книжку и выбросил ее в окно.

Сам он во всех журналах — "Новый мир", "Красная новь" — разрезал, вернее, разрывал пальцем только отдел поэзии, прочитывал стихи и выбрасывал весь журнал в окно, так, как не задумываясь выбрасывают в окно вагона окурок. До дачи мы довезли только номер "Нового Лефа".

К газетам у него было иное отношение. Газет он покупал столько экземпляров, сколько было присутствующих, — чтобы никому не ждать.

Итак, приехала я в первый раз в Пушкино под вечер. Пока на даче готовили ужин и ставили самовар, Маяковский предложил мне пойти с ним гулять. Уходя, он спросил сидевшего на террасе Осипа Максимовича, что он собирается делать. Осип Максимович ответил:

— Дремать.

И пока Осип Максимович "дремал", а в саду ставили самовар, мы вдвоем пошли гулять в сторону Акуловой горы. Маяковский рассказал мне, что это и есть та самая Акулова гора, где они жили на даче в двадцатом году, и потом мне одной прочел "Солнце". Мы шли, и читал он на ходу. Читал тихо и как-то повествовательно, совсем непохоже на то, как он читал об этом "необычайнейшем приключении, бывшим с ним", на своих вечерах, при публике.

Пригорок Пушкино горбил…

читал он и рукой рисовал в воздухе этот пригорок, указывая в сторону Акуловой горы, куда в это время как раз садилось солнце.

О лете двадцать седьмого года Маяковский написал в автобиографии: "Основная работа в "Комсомольской правде" и сверхурочно работаю "Хорошо!"…

Я помню, как мы ехали в поезде из Пушкино в город и Маяковский всю дорогу негромко, но выразительно чеканя, твердил все одни и те же строчки:

И над белым тленом,

как от пули падающий,

на оба

колена

упал главнокомандующий.

Он как бы примеривал их в чтении и только посте записал в книжечку.

Это были первые строчки из "Хорошо!", которые я услыхала.

В это лето в Пушкино было увлечение игрой в ма-джонг. Это азартная китайская игра в особые кости, и научил меня играть в нее там, на даче, режиссер Виталий Жемчужный, знакомый Маяковского и Бриков.

Помню, что как-то играли всю ночь в две партии на верхней и на нижней террасах, изредка справляясь друг у друга о результатах игры. До этого я никогда не играла ни во что на деньги, и в первый раз, когда выиграла в ма-джонг, я отказалась взять выигрыш. Но Маяковский заставил меня взять деньги у Осипа Максимовича и сказал, что карточный долг — это долг чести.

Помню, как Маяковский играл в городки вдвоем с Осипом Максимовичем и как мы ходили в лес собирать грибы.

Маяковский ходил по лесу очень сосредоточенно, ни о чем не разговаривая. Изредка останавливался и тростью ковырял листья и землю. Мне было странно смотреть, как такой огромный дядя, да еще "сам Маяковский", наклоняется за каким-нибудь маленьким грибком или так простодушно радуется, когда найдет особенно хороший большой белый гриб.

Запомнилось, как Маяковский утром, расхаживая по террасе, с пафосом говорил:

— Поэтом можешь ты не быть,

но зубы чистить ты обязан,

перефразируя Некрасова.

Вертеть слова с каким-нибудь особым выражением, читать чужие строчки Маяковский очень любил. Подробней я расскажу об этом дальше.