– Вот так всегда и бывает, – любил он часто повторять. – Каждая культура в истории имела собственный метод доступа к великому внутри, но это всегда было ограничено для немногих, элиты, шаманов, отрешенцев и прочих, но теперь, впервые за всё время, оказалось в нашей власти сделать это свободно и легко доступным для каждого – каждого. Самое важное событие в истории человека, и что? Весь мир поднялся против.

Это оставляет нам кучу методов, которые мы имеем в настоящий момент, методов, которые Майя и не утруждает себя подавлять, так как они не представляют угрозы, которые фактически настолько неэффективны в своём заявленном использовании, и настолько хорошо служат увековечиванию иллюзии, что без сомнения можно сказать, откуда они к нам пришли.

***

Что приводит нас к ещё более важному уроку, который предлагают нам шестидесятые – Майя. Она впечатляет, как мы увидим, если потрудимся посмотреть, но увидим мы её только в наиболее расслабленном состоянии. Не чувствуя серьёзной угрозы, она действует лишь на уровне минимальной готовности. Она как спящий великан, который может сделать своё дело, не будучи более бдительным, чем те, за кем он присматривает. Но когда предпринимается попытка побега, имеющая достаточный потенциал, чтобы освободить пленников в любом серьёзном количестве, событие, которое мы видели лишь однажды, тогда внимательный наблюдатель будет вознаграждён некоторым представлением о том, на что Майя действительно способна – чрезвычайно впечатляющее зрелище. Пустив в ход, вероятно, лишь частичку своей защитной мощи, она захлопнула дверь, плотно запечатала её, заштукатурила с глаз долой, и объявила этот район радиоактивно заражённым, чтобы стадо держалось от него подальше, тем самым обратив всё человечество с яростью против единственной вещи, которая могла бы, абсолютно непредвзято, быть названа реальным путём к спасению. Благодаря ЛСД был предпринят один и единственный серьёзный наступательный штурм на Майю, и та без лишнего шума и беспокойства приняла вызов и подавила мятеж, прихлопнув его словно муху, и погрузившись обратно в дремоту. Она оклеветала, очернила и объявила вне закона энтеогенетический класс веществ настолько эффективно, что теперь, несколько десятков лет спустя, всё, что можно сказать о единственном шансе освобождения человечества, это что дырка в стене привлекла внимание начальника тюрьмы и была тщательно заделана.

***

Молодая страна с безграничным идеализмом, поэтическим видением, практически неограниченным богатством, горящая такими словами как «свобода», «экспансия», «исследование», такими фразами как «все люди созданы равными», «неотъемлемые права», «поиск счастья» – вот место, говорил Фрэнк, где может случиться что-то хорошее.

– Что такое сама «Декларация Независимости», как не акт мятежа? – спрашивал он. – Это революционный декрет – ответ тому, что называется абсолютной тиранией. Это декларация войны. Где теперь тот дух? Его нет. Я абсолютно убеждён в этом. Если я никогда не встал и ничего не сказал, кто скажет? Мы все подавленные, сломленные люди. Мы рабы.

Такие иногда он вёл речи.

– Когда любая форма правления начинает разрушать эти цели, – продолжал он поднимая очки, – люди имеют право заменить или упразднить её, и учредить новое правительство.

– Декларация Независимости? – спросил я.

Он важно кивнул с приглушённой отрыжкой.

Революции это свержение тиранического гнёта. В индивидуальном или коллективном смысле, это выражение крайнего недовольства. Поначалу они невелики, и волей-неволей полагаются на партизанскую тактику. Они начинаются с собраний изменников-заговорщиков в сараях и подсобках. Враг, противостоящий этим спесивым крестьянам, состоит из укрепившихся правительств, постоянных армий, судов, установленного порядка, боящихся семей, прессы, и аппарата разведки, и способен вырвать восстание с корнем прежде, чем оно пройдёт стадию вил и охотничьих ружей.

Разумеется, когда происходит конфликт между угнетёнными гражданами и их угнетающими правительствами, или между заключёнными и тюремщиками, это только тень реального революционного процесса в царстве сна – персональной декларации независимости, индивидуальная претензия на освобождение, единственная истинная война, по отношению к которой все остальные – лишь тени.

Если вы тиран, ваша работа избегать восстания и поддерживать порядок. Это в общем-то не очень трудно, потому что мы, люди, на самом деле хотим быть угнетёнными. Мы лишь хотим, чтобы это не было слишком некомфортно, так, что мы предпочли бы смерть продолжению угнетения. Искусство и наука тиранического гнёта состоит в сковывании духа, но не слишком сильно, чтобы смерть не стала предпочтительней рабства. Как прекрасно осознавали отцы-основатели Америки, людей легко удерживать от выбора смерти:

"…как показывает весь опыт, люди больше склонны страдать, когда зло терпимо, чем реабилитировать себя, уничтожая формы, к которым они привыкли". – Декларация Независимости США

В энтеогенетической революции Фрэнка, однако, значение имеет не столько то, что гнёт настоящего режима непереносим, как то, что новый режим настолько умопомрачительно лучше, что теперешние условия в сравнении с ним кажутся жизнью в гробу. Маленькая революция шестидесятых пошипела, побрызгала и погасла не потому, что Майя непобедима, но потому что желание это очень слабый фактор для изменений. И если мы сможем понять, почему всё было предопределено с самого начала, мы также сможем понять, почему всякая попытка начать личную революцию, движимую желанием, а не непереносимым недовольством, точно также обречена, и почему революция Фрэнка потерпела поражение, а революция Лизы одержала победу.

Персональная революция питается эмоциональной энергией чистейшей интенсивности. Эта интенсивность приходит из фокуса, и такой тип сфокусированной эмоциональной энергии совсем не похож на любовь, умиротворение или сострадание. Он похож на кипящую ярость или жестокий психоз. Это неприятный факт неприятного дела, но так это работает. Суицидальное недовольство – так побеждают революции, и поэтому они так редки. Ракеты запускаются в космос не молитвами и песнопениями – чтобы преодолеть гравитацию эго, требуется эквивалентное количество взрывчатой силы. Мы должны собрать всю эмоциональную энергию, которую обычно разбрасываем в тысячах различных направлений, поддерживая жизнь своих персонажей сна, и сфокусировать её на одной цели. Всё или ничего.

На такие темы мы иногда беседовали с Фрэнокм. Он провёл всю свою жизнь, тихо задавая себе вопрос: где его любимая революция ошиблась; почему основанная на ЛСД трансценденция вида, развитие которой он наблюдал, закончилась таким горьким поражением. Я знаю, что, обсуждая это со мной, он стал лучше всё понимать, но не думаю, что это как-то обрадовало его. Он видел это так, что война окончена, хорошие ребята проиграли, и история написана победителями.

***

Стандартные религии и системы верований, ортодоксальные или неортодоксальные, господствующие или сумасбродные, служат, чтобы удерживать стадо вместе, медленно двигаясь в никуда в упорядоченной манере. Верим ли мы во что-либо, или верим, что ни во что не верим – нет никакой разницы. Все верования – это одна вера. Есть только стадо.

Всегда есть те, кто недоволен в стаде и ищет чего-то большего, чем бездумно тащиться, пастись и горбиться. Они разбредаются и образуют подстада, которые идут отдельно, но параллельно, независимые только в вере и видимости. Есть также случайно отставшие и отбившиеся, но секрет сохранения поголовья в том, как знает каждый пастух, чтобы позволять им отбиваться. Они далеко не уйдут. Куда им идти? То, о чём обычно думают как о стаде, это на самом деле лишь его сердцевина. По мере того, как мы растём и расширяется наша перспектива, стадо начинает казаться бóльших размеров, более разбросанным. Те, кто находится с самого краю, сбоку или далеко впереди, не меньше являются частью стада, чем те, кто находится в самой середине, они лишь слегка дают волю своему эгоизму. Отойди назад достаточно далеко, и увидишь, что каждый упорно стремится всё в том же бесцельном направлении тем же вихляющим шагом, и что сама идея радикала, или революционера, или смелого исследователя не более, чем красивый образ. Нет исследователей, нет духа исследования, нет смелости, нет свободы или любви к свободе.