– Чем ты промышляешь? – Лапотки плетем из липового лыка, туесочки под ягодки, короба под

грибки и прочие поделки, нужные в обиходе. Бывает, занимаемся ловитвой

белок, горностаев, тех же серых разбойников, чтобы не задирали наших

домашних животных.

– Значит, лес знаешь хорошо? – А как же, в лесу живем. – Кладовая тоже в лесу? Она находится далеко отсюда? – Может, близко, а может, как ты сказал, далеко, – снова заупрямился

урусут.

Кадыр пристально взглянул в его глаза, в голове у него мелькнула мысль, что мужик невольно проговорился. Во первых, он не стал отрицать, что

кладовая существует, а во вторых, если бы он сказал слово далеко сначала, как предложил джагун, то согласился бы с его предположением. Но он

постарался отодвинуть это далеко еще дальше, прижав само слово близко к

себе, словно хотел его защитить.

– Вверх по течению вашей реки Жизыдары или вниз? – быстро спросил

Кадыр, не выпуская из внимания темно-голубых зрачков урусута.

– Может вверх, а может вниз, – ухмыльнулся тот. – Это в какую сторону

направить ходкие струги.

– Но если лодки нагрузить мешками с товаром, то грести вверх станет

тяжелее.

– А как же, груженые-то они вниз сами пойдут, веслами шевелить не

надо, – осклабился хашар, не скрывая удовольствия от выводов мучителя. –

Тако же и вверх, когда пустые, к берегу-от поближе возьмешь, где спокойная

вода, и плыви себе в удовольствие.

Джагун вдруг понял, где искать кладовую, построенную хитрыми

защитниками крепости для себя, оставалось подтвердить предположения

признанием хашара, и можно было отправляться к Гуюк-хану с вестью, достойной

щедрой награды. Чтобы ускорить развязку, он вскинул неуловимым движением

трехвостую плеть и наотмаш ударил урусута по лицу, стараясь, чтобы концы с

жесткими визляками втемяшились в голову. Мужик охнул и, прикрываясь руками, отшатнулся назад, между пальцами заструились ручейки крови, их вид заставил

Кадыра по звериному всхрапнуть, он вскинул плеть и снова со всей силы

хлестнул ею теперь по рукам. Но урусут не оторвал ладоней от щек, наверное

догадался, что сдедующим ударом тугарин вышибет глазные яблоки, пересилив

боль и задавив в себе стон, он сильнее прижал их к скулам, одновременно

расставляя ноги пошире. И тогда, заметив это движение, джагун принялся

хлестать плетью с яростью человека, решившего во чтобы то ни стало поставить

на колени более сильного противника. Но сделать этого ему не удавалось, чем

больше он свирепел, тем крепче тот стоял на шкурах в новой его юрте, обагряя

их кровью. Сбоку наблюдали за сценой несколько ордынцев, лица которых начали

принимать удивленное выражение, они не раз сталкивались с непонятным

упорством урусутов, предпочитающих смерть вымаливанию жизни, как это

получалось во всех странах, покоренных ими, и всякий раз не могли сдержать

удивленных эмоций. Тем временем джагун решил наносить удары по голове мужика

под другим углом, он хотел попасть твердыми как камень визляками по вискам, чтобы или разом покончить с ним, или отключить сознание, а потом добиться

нужного новыми пытками. Откинув три витых хвоста плети назад, Кадыр сделал

пару шагов в сторону и прищурил глаза, потряхивая кистью и примериваясь к

объекту истязания. И вдруг понял,что совершил большую оплошность, пальцы на

лице урусута раздвинулись, на него глянул зверь во плоти человеческой, не

ведающий о пощаде. Джагун застыл на месте, словно его загипнотизировали

монгольские дьяман кёрмёсы, слуги Эрлика из подземного царства мертвых, руки

и ноги у него налились тяжестью, а по спине заструился ледяной поток. Он

попытался сбросить наваждение, но оцепенение докатилось до горла, перехватив

его спазмами, щеки одеревенели, вслед за ними отяжелели веки, они стали

каменными. Кадыр успел заметить, как урусут прыгнул к нему и, обхватив

голову руками, взялся выворачивать ее из плеч вместе с шеей, одновременно

смыкая на той стальные пальцы. Он не издал ни звука, а подогнув без

сопротивления ноги, начал заваливаться на пол как овца, покорная участи, видимо, вечный бой приучил его бороться за жизнь только тогда, когда она

била ключом, а когда она уходила, ее уже не стоило догонять. Больше он

ничего не помнил, сознание надолго оставило его.

Очнулся Кадыр от того, что кто-то вливал ему в глотку терпкую на вкус

орзу, раздвинув зубы кинжалом, он сделал гулкий глоток и окончательно пришел

в себя. Над ним навис азанчи Максуд, помощник имама в войске кипчаков, собиравший звонким голосом воинов на очередную молитву, он был в чалме с

длинным концом, свисавшем на плечо – знаком того, что Максуд совершил хадж в

священную Мекку. В руках он держал кожаный турсук, из которого лилась тонкой

струей орза, белые брызги разлетались по лицу Кадыра, попадая в глаза.

Джагун стиснул зубы и отвернулся, он заметил урусута, распластавшегося почти

рядом, его рубаха была в кропотеках вокруг колотых ран, а глаз висел на

красной жиле, зацепившись за ухо. Мертвый урусут был огромным, он словно по

прежнему таил в себе первобытную силу, готовую завершить начатое дело.

– Берикелля – молодец, – сказал Максуд, зашуршав какой-то бумажкой. И

вздохнул. – Алла акбар – слава Богу, что ты остался жив и невредим, иначе

мне пришлось бы привезти твоим односельчанам еще одну черную весть, Машалла – не дай Бог. – Он снова перевел дыхание. – Сколько горестных имен

набралось на клочке бумаги, на котором я записываю их калямом- тростниковым

пером, будто перед походом в северную страну всем байгушам – бедным людям

перебежал дорогу карапшик – черная кошка. Ама-ан алла-а! – пощади аллах

наших воинов, пошедших покорять с монголами дикие северные народы.

Джагун встал на ноги и затряс как козел подбородком, силясь

освободиться от тумана, заполнившего голову. А когда тот немного рассеялся, увидел на коврике, заменявшем обеденный стол, кашу из джугары -кукурузы и

рядом обжаренную лопатку, похожую на лопатку дзерена-степной антилопы. У

него мелькнула мысль, не поминать ли его собрались, но он отогнал ее, заметив на лицах соратников довольные улыбки. Значит, он что-то еще значил в

этой жизни, если они не поленились позвать азанчи, чтобы тот спел над ним

последнюю песню несмотря на то, что в живых от односельчан остались единицы.

Недаром его судьбу венчала священная девятка, многие батыры ушли в

урусутскую землю без благословения и прощения им грехов, их души стали

неприкаянными, потому что умереть без отпевания в другой стране с народом, поклоняющимся иным богам, является неправедным. Джагун снова передернул

плечами и не поблагодарив за свое воскрешение никого, направился к выходу из

юрты, знаком указав, чтобы труп урусута был выброшен на съедение волкам и

одичавшим собакам, не отстававшим от войска ни на шаг. Теперь он твердо

знал, что нужно делать дальше.

Кадыр откинул резким движением полог, закрывающий вход в шатер

тысячника и, совершив ритуал почтения к старшему по званию, твердым шагом

направился к одному из ковров, разложенных вдоль стен, на которых уже сидели

другие тысячники и военачальники рангом пониже. Его место никто не имел

права занимать, если бы такое случилось, это могло означать только одно –

смерть воина. В монголо-татарском войске существовал один на всех закон, прописанный в “Ясе” и гласящий: если у тебя есть твое место, то ты человек, а если у тебя нет места, то ты мертвец. На небольшом возвышении ввиде

нескольких ковров, положенных друг на друга посередине шатра, восседал

кипчак Абдул Расулла, удостоенный высокого звания тысячника. За его спиной

стояли два телохранителя, вооруженные дамасскими саблями и кинжалами с