То, как Шателар держал себя с ними, делалось скорее для Мари, чем для них самих, поскольку он несколько раз замечал непроизвольную улыбку на ее губах, Затем он переходил в соседний зальчик и вместе с Учителем усаживался за стол, и Мари, обслуживая их, каждый раз, входя с подносом, встречала взгляд Шателара.
Это не могло длиться вечно, но, во всяком случае, вплоть до выхода «Жанны» в море каждый день ничего не менялось. Кухня была хорошей. Шателар ел много и потом, в шляпе, сдвинутой на затылок, возвращался на борт, где уже снова шла работа.
Спокойствие царило в бухте. На рыболовных судах чинили сети, на набережной раскладывали новые снасти и развешивали сети на просушку.
Поработав или поглядев на работу в течение часа, Шателар с невинным видом прогуливался до «Морского кафе», где рассчитывал найти Мари на кухне.
Он никогда не заговаривал с ней серьезно. Он считал себя обязанным шутить. Каждый раз требовалось найти что-нибудь новенькое, и, конечно, это не всегда было одинаково остроумно.
Она не скрывала от него своего отношения, пожимая плечами или бросая:
— Ну хватит!
Он упорствовал, не в силах объяснить самому себе, почему он крутится вокруг ничего собой не представляющей девчонки, каких он мог бы иметь дюжину.
Сначала-то он полагал, что привезти ее к себе в Шербур не составит особого труда, и дал понять, что ей не придется много работать.
Но она упрямо отвечала:
— А если мне нравится работать?
— Значит, будешь работать…
— Я не люблю, когда мне «тыкают»…
— Но ведь все другие именно так и говорят…
Это было правдой. Большинство рыбаков, знавших ее с рождения или игравших с ней на улице, говорили ей «ты».
— Это не одно и то же…
— Ну разумеется, принцесса!..
Он притворно веселился, но в то же время не мог сдержать себя и бросал на нее серьезный, почти патетический взгляд.
Однажды она сказала:
— Хватит и одной из нашей семьи.
И он не нашелся, что ей ответить. Зато вечером держал себя с Одиль весьма гадко, так что вынудил ее даже заплакать, что было совсем непросто.
— У вас есть любовник?
— Почему бы и нет?
— Местный парень?
— Они не хуже, чем в Шербуре!
Он разозлился, снова ушел на судно, в кафе вернулся только через час и увидел ее чистящей овощи.
— Опять вы?
Что в ней было такого по сравнению с любой другой? Она была тощей, едва начавшей формироваться, ее грудь только угадывалась под тесным корсажем. Ее длинное лицо было бледным, глаза — намного меньше, чем у сестры, выражение ее тонкого рта невозможно было определить — недовольное, грустное или презрительное.
К тому же она никогда не была с ним любезна, а когда обслуживала Шателара, то проливала чуть не половину стакана, ставя его на стол.
— Послушайте, Мари…
— Помолчите!.. Вы что, не видите: я слушаю радио…
Это его задело и возмутило. Он злился на себя — как это так, Шателар, которого все знают в Шербуре, крутится вокруг черной юбки девчонки, а она относится к нему не больше и не меньше, как к мальчишке-сверстнику.
И поскольку он был раздосадован, то все возобновлял попытки, отпускал еще более грубые шутки, тем самым вынуждая ее ставить его на место.
Хозяин кафе, бывший в свое время истопником в богатом доме, безусловно заметил все эти уловки, и Шателар косо посматривал на него, начиная ненавидеть, потому что хорошо представлял себе, как после его ухода хозяин подходит к малышке и спрашивает:
— Ну? Что он там еще понаплел?
Тем хуже для Учителя! Он выносил обиды и расплачивался за неприятности других, он да механики, которых Шателар малость прижучивал после каждого посещения «Морского кафе».
Он хотел у кого-нибудь спросить, есть ли у Мари любовник, но не осмеливался. Иногда он видел Вио, который выходил прогуляться по набережной, побродить около своего бывшего судна, но у Шателара не возникало желания растрогаться от этого.
— Он нанялся на работу простым рыбаком где-то на стороне, а? Ну, так это как раз для него! — говорил он Доршену. — Удача, или неудача, это ерунда. В жизни делаешь то, что нужно делать, вот и все…
Разве он не расширил в три-четыре раза унаследованное от дяди дело?
Однако он тоже начинал как рыбак, но из-за математики не мог сдать экзамены на капитана.
Ну и что?
У него бывали моменты, когда ему хотелось все бросить, перегнать «Жанну» в Шербур, чтобы освободиться от Порт-ан-Бессена и этой чертовой Мари.
Учитель советовал ему то же самое, убеждал, что рыбу лучше продавать в Шербуре, но Шателар только отвечал ему:
— Ты так говоришь, потому что там твоя жена. Ну что ж! Тем хуже…
«Жанна» останется в Порт-ан-Бессене как в порту приписки… Нравится тебе это или нет…
Разумеется, нравится, ведь Доршен с лета сидел без работы!
И все это из-за Мари!
Шестеренка, которую сломал помощник механика, стоила Шателару в тот день обеда в Порт-ан-Бессене. Он совершенно не хотел, чтобы работа остановилась из-за шестеренки. Ему пришлось на своей машине поехать в Кан, чтобы найти запасную деталь, и он потребовал, чтобы работа продолжалась и вечером, при свете ацетиленовых ламп.
Он не предполагал, что этот случай будет иметь какие-нибудь последствия, и даже не догадывался о существовании некоего Марселя Вио, сына бывшего владельца «Жанны».
Марсель Вио в пять часов покидал бюро архитектора в Байо, где он в качестве ученика все дни протирал штаны.
Уже блестел свет газовых фонарей и ламп в лавках. Марсель прошел маленькой темной улочкой, пересек главную магистраль, чтобы углубиться в более пустынный по сравнению с прочими квартал, где очень скоро вошел под крытый вход большого здания.
Такова была его ежедневная участь. Работа у архитектора вынуждала опаздывать на несколько минут на уроки рисования, и он тихонько пробирался в огромный зал, где лампы-рефлекторы освещали резким светом столы с приколотой белой бумагой.
Там был особый мир, вне обычного, вне Байо и всего существующего, — мир, где они одни проводили два часа вседневно, каждый под своей лампой, которая освещала только его одного да еще доску, прикрепленный к ней кнопками лист, линейки, резинки и циркули.
На высоких и широких окнах, как в каком-нибудь учреждении, не было штор, но они ничего за окнами не видели, да там ничего и не было, кроме темноты, а когда шел дождь — кроме серебристых капель на стеклах.
Температура тоже была соответствующей, как в учреждении-мэрии, школе или музее.
Шуметь было нельзя. Падение линейки на пол вызывало оглушительный шум, а скрип затачиваемого перочинным ножом карандаша слышался за десяток метров.
Иногда кто-то поворачивался, почувствовав тень позади себя. Эта тень заставляла трепетать, и тот, над кем она нависала, сидел с замирающим сердцем, ожидая разгромных фраз преподавателя, который специально носил туфли на мягких каучуковых подошвах.
Марселю Вио приходилось выносить подобное в течение трех лет. Сейчас ему было семнадцать, и он все это продолжал, но уже без прежней убежденности, потому что знал, что в любой момент тусклый голос мэтра произнесет:
— Вы, Вио, действительно как старик![3] Нашли-таки этот каламбур! Заметили, конечно, и то, что у Марселя слишком большая голова и густые, торчащие во все стороны волосы. Его товарищи утверждали, что от него пахнет тиной, и поэтому никто ближе пяти метров не мог с ним работать.
И все-таки нужно было продолжать, поскольку слишком поздно предпринимать что-нибудь другое, да еще И потому, что отец Вио настаивал на этом. Но отец, пожалуй, был виноват меньше, чем учитель в Портсан-Бессене, заявивший четыре года назад:
— У Марселя замечательные способности к рисованию…
Ну и вот, раз уж из него не хотели сделать рыбака, а в доме имелось немного деньжат, да к тому же думали, что так будет всегда, из него решили сделать рисовальщика.
Рисовальщика чего? Дальше видно будет! Разные есть художники — одни рисуют корабли, другие — детали мотора.
