– Не он приходил повестить, что тебя вытащат отсель?

– А собирались? – ответил вопросом на вопрос. – Собирались, говорю?! – повторил. – Ети-то? – И еще раз глянул. Мертв был Васек, и мысленно покаяв пред ним за отречение, отверг: – Не ведаю таких! Брешете, псы, убили кого, а меня овиноватить хотите! – отвернулся. Без сопротивления дал вновь опустить себя в яму…

Нынче, когда сбежали сторожа, ему удалось выцарапаться из ямы по случайно свалившейся туда жерди, камнем сбить кандалы с ног и бежать, но куда? За время своего сидения он жутко исхудал, поседел, борода отросла до пояса, седые волосы в колтунах лежали по плечам, покрытые какою-то склизкою празеленью. Глаза в темных полукружьях запавших глазниц смотрели безумно, во рту недоставало многих зубов, скрюченные пальцы рук казались когтями ворона, и кабы не прежнее, железное здоровье, не выдержал бы двинский боярин долгой подземельной муки, отдал Богу душу. Да и нынче бы погиб, кабы не Василий, сперва ужаснувшийся виду беглеца, а потом почуявший острую жалость к нему. С зарубленного татарского кметя сняли халат, в калите нашелся кусок хлеба, который Анфал, у коего из десен сочилась кровь, принялся не жевать, а сосать. Не зная, что делать со стариком (Анфал казался старше своего возраста лет на двадцать), Василий отвел его к торговым рядам, спрятал в погреб, обещавши забрать, когда выяснит судьбу своего родича.

– Ты меня не кинь! – обреченно попросил Анфал. – Ратник, ты не сидел три года в земляной тюрьме, в яме, где кал, постоянная вонь, которую уже перестаешь чуять, где белые вши, где ты постепенно слепнешь, где у тебя уходят силы, где только ненависть помогает тебе жить, ненависть и надежда на отмщение! Меня предали! И предал, как я понял, сидя в яме, мой друг, соратник, кто-то из друзей… Ты этого не поймешь, хотя и повидал многое! – и такая просквозила мольба в его голосе, что Василий аж поперхнулся: «Не брошу! – отмолвил. – Но и ты не уходи!» – прибавил строго.

Ночью-таки Василий сумел выбраться к знакомым юртам, и по тревожному шороху понял, что народ тут есть. Нашел и Керима, израненного (чудом выбрался из сечи и дополз домой), ограбленного, весь скот и кони были угнаны, нашел плачущую тещу, но не нашел дочери – Юлдуз захватили и свели Зелени-Салтановы кмети. Услышав про это, Василий сжал зубы. Ну нет! Мрачно пообещал в пустоту. Он едва не забыл про спасенного им старика. Но опомнился, разыскал, отвел на русское подворье, наказав тамошним, кто уцелел, укрыть и сберечь пленника: «Русский он! Три года в яме сидел!» – высказал на прощанье.

К вечеру резня стала утихать. Отрубленную голову хана Темира носили по стану, показывая всем, кто желал смотреть. В ханской юрте-дворце уселся сын Тохтамыша – Джелаль эд-Дин (Зелени-Салтан), друг Витовта, и уже потому враг русичей и Москвы. Соваться туда, в гнездо победителя, было сейчас смертельно опасно, и Василий начал обходить все места, где содержался полон, с коим пока не ведали, что делать: продавать своих же татаринов бесерменам или латинам было соромно.

Юлдуз он нашел только к утру, и то по счастливой случайности, четырежды изнасилованную и ограбленную, без шаровар, в одной рваной, замаранной кровью рубахе, без золотых украшений в ушах, вырванных едва ли не с мясом, без чувяков, сорванных с нее одним из насильников. Она сидела в овечьем загоне, в толпе таких же, как она, ограбленных и понасиленных женщин и девушек, и Василий прошел бы мимо, так и не узнав, кабы она не заплакала. По голосу признал, а там и узрел, уже зарассветливало. Выменял ее тут же на красивый кинжал, снятый с убитого воина, и повел с собою, накинув на худенькие дрожащие плечи свой верхний зипун. Юлдуз шла, низко опустив голову, и только уже за городом, глянув на Василия заплаканными огромными глазами, спросила: «Ты больше не полюбишь меня, да? Такую?» У Василия, как когда-то в молодости, защипало в глазах. Он молча прижал к себе ее вздрагивающее худенькое тело с острыми холмиками грудей, и так они постояли молча минуты две. Потом бережно поцеловал в мягкие, готовно подставленные губы, выговорив возможно строже:

– Пошли! Отец ранен, будешь ухаживать за ним!

Она кивнула, ничего не ответив, и поплелась, опять свесив голову, заранее стыдясь того, как она посмотрит теперь в глаза родителям? Навстречу попались двое Джелаль эд-Диновых кметей, крикнули, глумясь: «Поделись добычей, батыр!» Василий подошел к ним, сжимая саблю, и такая ненависть просквозила в его глазах, что те, вглядясь, отпрянули посторонь. «Блажной! Очень надо!» – еще что-то кричали ему вслед, но он шел, не оборачиваясь, а испуганная Юлдуз семенила рядом, цепляясь за его рукав.

Приведя девушку домой и немногословно изъяснив о случившемся, Василий помог собрать кое-какой разбежавшийся скот; нашли даже одного коня, помог поправить юрту (новый хан уже наводил порядок, прекращая грабежи и освобождая полон). Словом, Василий возился целый день, тем паче что Керим лежал тяжко израненный и не то что встать, даже пошевелиться не мог. Только уж к вечеру, чуток оклемавши, рассказал, как было дело. Как ему, по несчастью, довелось в тот день стоять в охране дворца, как они рубились до последнего и, сложив оружие, начали разбегаться, только когда из ханского дворца вынесли, показав им, отрубленную голову Темира.

Юлдуз пряталась в юрте, как израненный зверек, и даже не показывалась отцу – стыдно было! Василий помыслил даже – не взять ли ее с собою? Но, представив, что будет, только махнул рукой. Керим на прощание высказал только: «Рад, что хоть Кевсарья… – не договорил, слабо махнул рукой. – Иди! Хотел тебе ее… А теперь иди! Заходи, сотник, коли приедешь, коли жив буду…»

Василий нагнулся и поцеловал друга, по-русски, трижды, крест-накрест: «Живи, Керим! – сказал. – Не последняя етая наша беда! И Юлдуз береги, хорошая она у тебя…» И тоже не договорил, махнул рукою.

Старик на подворье смирно ждал Василия, и когда стали собираться с купеческим караваном владимирских русичей, показал, на сборах, что он еще в силах, и Василий даже усомнился в своей первоначальной оценке возраста беглеца. Волосы и бороду Анфал отрезал ножом еще в дороге, и впрямь помолодел, тем паче что и отъелся несколько на горячей каше да щах, которые ел с особою жадностью: все долгие годы заключения пропитывался одною сухомятью.

Уже на расставании, под Владимиром, спасённый пленник, стиснув руку Василия, выговорил:

– Анфал я, Никитин! Може, слыхал? С Вятки! А сам с Двины! Боярин был! – он усмехнулся криво, обнажив неровную преграду желтых зубов с дырами там и сям. Лик его был все еще диковат, но уже не так страшен, как поначалу, и кости начали помаленьку обрастать мясом.

– Тот самый Анфал?! – воскликнул Василий, вспомнив-таки наконец рассказы про легендарного двинского воеводу. – Ишь, укатало мужика! – приужахнулся Василий, глядя в этот костистый лик, на эти темные руки с бугристыми, скорее когтями, чем ногтями… И ведь жив! Что его ожидает на Вятке? Сказать, что нынче и там московская власть? Нет, не стоит, пущай сам уведает о том, а не через меня!

Расстались. И больше Василий не встречал Анфала. И только много позже услышал о смерти двинянина.

Восьмого декабря Василий Михалыч Кашинский, брат тверского великого князя Ивана, был в своем селе Стражкове на вечерне и пел в хоре (навычай, заповеданный еще великим Михайлой Ярославичем в начале прошлого столетия: – святой князь сам пел в созданном им церковном хоре, – все не кончался и не кончался в Тверской земле). Выйдя из церкви, на темном зимнем небе, усеянном каплями звезд, он узрел чудо: среди звезд явился, идущий от Востока к Западу, к озеру, светясь, аки заря, змей, велик и страшен. Служба прервалась. Все выбежали из церкви без шапок на мороз. Светящийся змей был виден на небе около часу, потом все окончило. Видеть звездного змея всегда не к добру! Тем же летом братья Михайловичи рассорились снова, и не последнее значение для ссоры имели перемены в Орде.

Несчастная судьба Тверской земли среди прочего заключалась еще и в том, что кашинский князь всегда, в конце концов, рассоривал с тверским, своим ближайшим родичем. Это продолжалось при всех кашинских Василиях, продолжалось и при Михаиле Александровиче, и теперь при его сыновьях. Так что казалось, какой-то рок живет в самом владении Кашинским уделом и нудит сидящего тут князя обязательно которовать с Тверью. Перемена в Орде могла сказаться на судьбе тверского княжеского дома самым гибельным образом. Если бы возродилось старинное нелюбие ордынцев к тверскому князю, то те могли вмешаться в вечный спор тверского князя с кашинским, и что воспоследовало бы с того, что похотел бы содеять Зелени-Салтан, – было неведомо.