По инициативе друга Тургенева Василия Петровича Боткина рукопись «Записок охотника» прошла частный предварительный просмотр цензора кн. В. В. Львова, профессионального литератора, писавшего для юношества. По словам В. П. Боткина, это был «честный и благородный цензор». Львов, достаточно объективно, непредвзято просмотревший рукопись, одобрил ее, и вскоре она была официально представлена в Московскую цензуру и разрешена к печати. В этом издании Тургенев восстановил многочисленные цензурные изъятия из журнальных публикаций. Вмешательство кн. Львова в текст было минимальным (за что впоследствии цензор жестоко поплатился — был уволен от службы и лишен пенсии. «Из обеих частей, — писал Боткин Тургеневу 10 марта 1852 г., — Львов выкинул строк десять, и то таких, которых нельзя было оставить» («В. И. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка», М — Л. 1930, стр. 29).
Впервые в отдельном издании появился рассказ «Два помещика», задуманный, по всей вероятности, одновременно с «Бурмистром» в 1847 г. Все предшествовавшие попытки Тургенева опубликовать его в «Современнике», а затем в сборниках («Иллюстрированном альманахе» и в альманахе «Комета») терпели крах. В августе 1852 г. «Записки охотника» вышли из печати и очень быстро по тому времени разошлись.
С «Записками охотника» связана драматическая полоса в жизни Тургенева — арест в апреле 1852 г., а затем почти двухлетняя ссылка в деревню. Внешним поводом для гонений послужила статья о Гоголе, которую написал Тургенев, потрясенный смертью гениального создателя «Мертвых душ». Но истинный причиной были «Записки охотника». «В 1852 г. за напечатание статьи о Гоголе (в сущности, за «Записки охотника») отправлен на жительство в деревню», — писал Тургенев К. К. Случевскому в марте 1869 г. (Письма, И, 635).
Тургенев был арестован раньше, чем вышла из печати книжка «Записок охотника». На какое-то время возникла даже опасность изъятия и уничтожения части готового тиража. Но власти так и не решились пойти на этот рискованный шаг — уж слишком большую известность приобрели «Записки охотника» при первом своем появлении в «Современнике» — журнале, который читался всей просвещенной Россией. Однако были приняты другие репрессивные меры — началось не совсем обычное, пожалуй, единственное в своем роде, подробнейшее цензурное расследование по уже отпечатанной книге.
В сущности, после этого расследования, возглавлявшегося министром народного просвещения кн. П. А. Ширинским-Шихматовым (ему подчинялось Главное управление цензуры), «Записки охотника» были запрещены в России в течение более чем шести лет. Результаты цензурного следствия, которое осуществлялось одним из крупных чиновников Главного управления цензуры Е. Е. Волковым, докладывались самому Николаю I.
Выводы цензуры содержали серьезные обвинения политического характера. Известную роль в этом сыграло объединение «Записок охотника» в отдельную книгу. Публикуя свои рассказы в журнале, Тургенев дипломатично заботился о том, чтобы самые острые из них чередовались с более спокойными, да и цензура «помогала», убирая «опасные» фразы, а то и целые страницы. В отдельном издании антикрепостнический замысел цикла как бы высветлился, освободительные настроения нарастали от рассказа к рассказу, достигая своей кульминации примерно к середине цикла, где один за другим шли — «Касьян с Красивой Мечи», «Бурмистр», «Контора», «Бирюк», «Два помещика». Подобно стихотворениям Некрасова, рассказы Тургенева, «собранные в один фокус», рождали чувства гнева и сострадания.
В своем рапорте цензор Волков особенно подчеркивал вредный политический смысл всей книги, написанной, по его мнению, во имя определенной тенденции. «Издавая «Записки охотника», г. Тургенев, человек, как известно, богатый, конечно, не имел в виду прибыли от продажи своего сочинения, — утверждал цензор, — но, вероятно, имел совершенно другую цель, для достижения которой и напечатал свою книгу». Эту «другую цель» цензор сразу уловил: «Полезно ли, например, — рассуждал чиновник, — показывать нашему грамотному народу… что однодворцы и крестьяне наши, которых автор до того опоэтизировал, что видит в них администраторов, рационалистов, романтиков, идеалистов, людей восторженных и мечтателей (бог знает, где он нашел таких!), что крестьяне эти находятся в угнетении, что помещики, над которыми так издевается автор, выставляя их пошлыми дикарями и сумасбродами, ведут себя неприлично и противузаконно… или, наконец, что крестьянину жить на свободе привольнее, лучше» (Сочинения, IV, 505). По мнению Волкова, такая книга «сделает более зла, чем добра», ибо потрясает самые основы крепостнического государства.
Недоумение цензора, вызванное якобы неправдоподобно высоким душевным строем тургеневских крестьян («где он нашел таких!»), было скорее просто риторическим восклицанием верноподданного чиновника. Именно удивительная, абсолютная достоверность книги, доподлинность изображенных ситуаций, характеров, самого уклада русской жизни смущала цензуру и приводила в восхищение великих современников Тургенева — Белинского и Герцена, Чернышевского и Некрасова, Салтыкова-Щедрина и Льва Толстого.
Сохранились многочисленные мемуарные свидетельства о существовании реальных прототипов тургеневских героев из «Записок охотника». Так, реальным лицом был знаменитый Хорь, мужик, «наделенный государственным умом и лбом Сократа». А. А. Фет, поэт, друг и сосед Тургенева по имению, записал свои впечатления от встречи с этим русским крестьянином, которого обессмертил писатель. «В запрошлом году, в сезон тетеревиной охоты, — вспоминает Фет, — мне привелось побывать у одного из героев тургеневского рассказа «Хорь и Калиныч». Я ночевал у самого Хоря. Заинтересованный мастерским очерком поэта, я с большим вниманием всматривался в личность и домашний быт моего хозяина. Хорю теперь за восемьдесят лет, но его колоссальной фигуре и геркулесовскому сложению лета нипочем» («Русский вестник», 1862, кн. V, стр. 246). Бывший крепостной Тургенева, Ардалион Иванович Замятин (впоследствии учитель земской школы), рассказывал в своих воспоминаниях: «Бабушка и мать говорили мне, что почти все лица, упоминаемые в «Записках», не выдуманные… даже имена их настоящие… был Бирюк, которого в лесу убили свои же крестьяне, был Яшка-Турчонок — сын пленной турчанки. Даже я лично знал одного тургеневского героя, именно Сучка, Антона, переименованного барынею Варварою Петровною из Козьмы. Бежин луг, Парахинские кусты, Варнавицы, Кобылий верх… — все эти места имели те же названия и в 1882 году» («Тург. сб.», вып. II, М.—Л. 1966, стр. 298–299). Между прочим, эти названия сохранились и по сей день, так же как и речка Красивая Меча, и деревня Колотовка. Чернский, Белевский, Жиздринский уезды, «места действия» в «Записках охотника», были исхожены Тургеневым вместе со своим постоянным спутником Афанасием Тимофеевичем Алифановым, выведенным в книге под именем Брмолая. Это был крепостной соседних помещиков, выкупленный Тургеневым на волю, «охотник с ног до головы, всею душой и помыслами преданный охоте» (И. Ф. Рында, Черты из жизни Ивана Сергеевича Тургенева, СПб. 1903, стр. 43). По свидетельству одного из приятелей Тургенева, Е. Я. Колбасина, рассказ «Ермолай и мельничиха» «целиком взят из действительного происшествия» («Первое собрание писем И. С. Тургенева», СПб. 1885, стр. 92).
На страницах своей книга Тургенев воскресил мрачные истории из жизни своих предков, лихих крепостников, вельмож старинного покроя. Отголоски похождений отца Варвары Петровны — Петра Ивановича Лутовинова звучат в «Однодворце Овсяникове». Сохранилось предание о жестокой расправе помещика с однодворцами, осмелившимися запахать «ничейную» землю. «В числе владений П. И. Лутовинова было село Топки… Там, вероятно, и произошло побоище с однодворцами… После побоища, в котором было убитых до 15 человек», Лутовинов «собрал все мертвые тела и повез их в город Ливны, едучи туда через селение противников, зажег оное с обоих концов и кричал: «Я бич ваш!» (Б. В. Богданов, Предки Тургенева. — «Тург. сб.», вып. V, стр. 348). В рассказе «Смерть» Тургенев привел действительный факт из биографии своей бабки (со стороны В. П. Лутовиновой): «В рассказе «Смерть»… — вспоминает В. Н. Житова, — описаны ее последние минуты: барыня, заплатившая сама священнику за свою отходную, была родная бабка Ивана Сергеича» (В. Н. Житова, Воспоминания о семье И. С. Тургенева, Тула, 1961, стр. 23). «Истинным происшествием» называет сам Тургенев события, послужившие основой сюжета «Живых мощей», рассказа, снискавшего мировую известность. В письме к Людвигу Пичу Тургенев называет имя парализованной женщины, ставшей прообразом Лукерьи: «Клавдия (это было ее настоящее имя)… Я посетил ее летом» (Письма, X, 229, 435). Но возможно, что в Лукерье слились два реальных женских образа. Речь идет о крепостной красавице Евпраксии, первой певунье и плясунье, с которой семнадцатилетний Тургенев был близок (Письма, VII, 138).
