Вика и сама не знала. Просто в какой-то момент почувствовала себя такой одинокой, брошенной, никому не нужной, настолько незначительной… Ей просто необходимо было что-нибудь совершить. Какой угодно — но поступок. Вот и все. Вика это понимала, но могла ли она объяснить все это Лере, склонившейся над ней? Лере, которая, как выяснилось, проводит в палате интенсивной терапии уже третью бессонную ночь, поминутно вытирая холодные капли пота с Викиного лба. Той самой Лере, которая, как выяснилось, по ночам поила ее с ложечки прохладной водой, а она злилась в бреду — за то, что та не позволяет ей пить больше и все время твердит это слово «нельзя». Сказать ей, что Вика просто заскучала, что она решила доказать самой себе и всем окружающим, что она — существует? Но разве это не было очевидно? Или, может быть, признаться, что она просто хотела приблизиться к солнцу?

— Не знаю, Лерка. Я и сама не знаю.

— Тихо, — Лера осторожно приложила палец к Викиным губам и улыбнулась, — лучше молчи. Ты еще слишком слабая. Я задала тебе вопрос, но это не значит, что ты должна на него отвечать. Это я так, сама с собой…

— Расскажи мне… расскажи, как все было.

— Ты налетела на большую кочку. — Лера и виду не подала, насколько утомительно для нее было пересказывать всю эту историю, воскрешать в памяти все те события, свидетелем которых она не была, но представляла себе так отчетливо. — Машина перевернулась, тебя придавило…

Вика прислушалась к себе. Она не чувствовала боли, а поэтому не могла определить источник, из которого исходила вся эта слабость, физическую точку преломления абстрактных понятий — жизни и смерти… Лера поспешила ответить на ее невысказанный вопрос:

— Осколок лобового стекла. Он рассек тебе вену, и ты потеряла много крови. Очень много крови, потому что «скорая» приехала не сразу, а тот парень, который обнаружил тебя в кювете, не сумел как следует блокировать кровотечение. Он сделал тебе перевязку, но… В общем, — Лера вздохнула, — все обошлось.

Вика попыталась что-нибудь вспомнить. Физически ощущая, с каким напряжением работает мозг, она вдруг смутно различила в памяти знакомое лицо.

— Лера, скажи… Мне это просто показалось, или я действительно видела Кирилла…

Лера удивленно взмахнула ресницами, карие глаза заметно посветлели — так резко сузились зрачки, превратившись в едва заметные крапинки. А потом она вдруг улыбнулась:

— Значит, ты все помнишь!

— Я ничего не помню. — Вика попыталась пошевелить головой, по привычке подкрепляя слова мимикой, и в тот же момент почувствовала внутри сотни булыжников, маленьких и больших, но одинаково заостренных.

— Это мы тебя нашли. Я посмотрела в окно и увидела, что машины нет. Кирилл добежал до поворота, но тебя уже не было. Потом мы взяли машину у соседей. Это мы тебя нашли, — повторила Лера, — но ты была без сознания… Ты была без сознания и вся в крови.

— Потом приехала «скорая»?

— Не было никакой «скорой». Мы остановили попутку. Я уехала с тобой в больницу, а Кирилл остался.

— А что с машиной?

— Ничего. Ничего страшного, просто помялась и лобовое стекло разбилось. Это не важно. Главное — что ты жива. И совсем скоро будешь здорова. Сегодня тебя должны перевести в обычную палату. Или завтра.

— Мы с тобой теперь совсем родные. — Вика вынула из-под простыни бледную кисть и накрыла Лерину ладонь. Она показалась ей горячей. — Ты спасла мне жизнь.

— Да брось ты, — отмахнулась Лера, — любой честный пионер на моем месте поступил бы точно так же. Помнишь, мы когда-то были пионерами…

Вика молча закрыла и снова открыла глаза. Она прекрасно знала, что сейчас чувствует Лера, которая совершенно неспроста начала молоть чепуху. Только можно ли подобрать слова, чтобы выразить это чувство?

Отделение травматологии в Первой городской больнице располагалось на четвертом этаже, и это Вике нравилось — настолько, насколько вообще может нравиться человеку что-то связанное с больницей. Стоя у большого окна, Вика снова наблюдала за солнцем, которое изо дня в день совершало свой привычный ритуал, обходя землю с востока на запад, прокатывалось по небу, строго и неукоснительно соблюдая траекторию движения и время своего присутствия на небе. Ну разве что на минуту — с каждым днем оно уходило всего лишь на минуту раньше, но Вика могла это простить: в конце концов, у солнца могут быть неотложные и более важные дела там, с обратной стороны горизонта, оно, может быть, там нужнее, чем здесь. Тем более что Вике в больнице было совсем не одиноко: в палате она лежала вместе с веселой и разговорчивой женщиной, которая, впрочем, очень поздно всегда просыпалась, но это было даже лучше — она не мешала Вике встречать рассвет. Потом был завтрак, обед, дневная дрема, а вечером приходила Лера.

— Не понимаю, почему меня держат в больнице, — жаловалась Вика.

— Потому что у тебя давление еще не стабилизировалось, ты еще слишком слабая. И потом, твоя коленка…

— Моя коленка здорова. Она чувствует себя прекрасно, — возражала Вика, впрочем, только ради того, чтобы что-то сказать. Лера приносила разные вкусности — шербет, ириски, молочный коктейль, домашние пельмени в кастрюле, обмотанной несколькими слоями газеты и полотенцем, яблоки, бананы и вареную свеклу. Пельмени Вика ела с удовольствием, молочный коктейль пила залпом, а вот фрукты есть что-то не хотелось, и уж тем более вареную свеклу, на которой Лера настаивала от лица лечащих врачей.

— Она тебе необходима! — говорила Лера. Вид у нее был, как у профессора диетологии. Вика улыбалась, подавляла чувство неприязни к свекле, к которой, впрочем, до этого времени была равнодушна, и вгрызалась зубами в бордовую мякоть, тошнотворно сладкую, — только чтобы Лера была довольна. Они вместе жевали ириски и курили в конце длинного и узкого больничного коридора.

Как-то в один из дней больничного заточения к ней в палату вместо Леры заглянул Кирилл. Дверь, приоткрывшись, как-то удивленно скрипнула. Вика обернулась; время близилось к пяти, а это значило, что дверь ошибается, удивляться здесь нечему — Лера всегда приходит в пять часов. Кирилл, прищурившись от яркого света — дверь в палату располагалась точно напротив окна, — сразу не смог разглядеть Вику, сидящую в изголовье больничной кровати с книжкой на коленках. Зато Вика, наоборот, сразу и отчетливо увидела его. Увидела, удивилась, улыбнулась, немного испугалась. Она сразу почувствовала себя провинившейся школьницей или просто нашкодившим щенком…

— Кирилл! — Она сползла с кровати и принялась водить босыми ногами по полу в поисках тапочек.

Кирилл пришел с большим полиэтиленовым пакетом, который они оставили в палате, а сами отправились в коридор — как выражалась сама Вика, «курить и говорить».

— Я разбила твою машину.

— Я сразу понял, что ты сумасшедшая. Сразу, как только тебя увидел. Помнишь, когда ты возникла на пороге и сказала, что у твоей бабушки была точно такая же квартира, как у моих родителей. Я подумал — она сумасшедшая.

— Наверное, — ответила Вика вполне равнодушно.

— Ты ее не разбила. Просто немного покалечила, но ее уже отремонтировали. Теперь как новая.

— Остается только сказать мне спасибо. Кстати, а где Лера?

Вика сидела на краешке облупившегося подоконника в конце коридора — как птица на жердочке, на своем привычном месте, том самом, где за прошедшие несколько дней уже привыкла сидеть с Лерой. Лера не предупреждала, что сегодня вместо нее в больницу явится ее приятель.

— Она тебе не говорила? — Кирилл смотрел с подозрением, как будто не верил, что Викино непонимание искренне. Вика в ответ только покачала головой, пристально вглядываясь в его глаза. Ей показалось — или, может быть, на самом деле? — они как-то странно, непривычно заблестели при упоминании о Лере.

— Пишет какой-то реферат.

— Всего лишь? — Вика не поверила, что такой пустяк может стать для Леры поводом не навестить подругу в больнице.