Мягкими, ловкими движениями он расстегнул пуговицы на ее рубашке, снял ее, затем снял бюстгальтер и положил его на стул.

— У меня не холодные руки?

— Нет.

Это не походило ни на одно из ее любовных приключений. Он пытался стянуть с нее брюки, но это оказалось сложнее.

— Оставьте. Я сама сейчас это сделаю.

Она села на край кровати, чтобы высвободить ноги. Она не ощущала никакого стеснения, никакой стыдливости. На ней остались лишь легкие трусики, их она тоже сняла.

— Вы не раздеваетесь?

— Может, слишком много света?

— Ночника было бы достаточно, да?

Шелковый абажур был красного цвета, и комната заливалась розовым светом.

Из них двоих более неловко чувствовал себя он.

«Ну что ж, старушка, это в последний раз», — подумала Одиль.

Он лег рядом с ней и принялся ее ласкать.

— Я ведь тощая, да?

— Вы стройная, а не тощая.

— Лишних пять кило не помешали бы.

— И куда бы вы их дели? Вы хотите прибавить в весе, тогда как большинство женщин мучают себя, чтобы похудеть.

Когда его ласки стали более интимными, она закрыла глаза, и вскоре он оказался на ней: он медленно проникал в нее. На мгновение она подумала, что впервые по-настоящему испытает оргазм. Начало уже было сделано, и она пребывала как бы в напряженном ожидании, сдерживая дыхание, но это ощущение развеялось.

Она ничем не выдала себя. Она открыла глаза и посмотрела на него. Он казался таким счастливым! Ей редко удавалось видеть такой восторг на лице мужчины!

— Вам не нужно предохраняться.

Теперь это уже было не важно. У нее не хватит времени на то, чтобы забеременеть.

Она неправильно сделала, что подумала об этом. Когда она почувствовала, что он кончает, у нее по щекам потекли слезы. Они не были сильными. Она не рыдала. Лишь несколько раз всхлипнула.

— Я сделал вам больно?

— Нет. Не обращайте внимания.

— Это ведь не в первый раз?

— Нет. Я ни в чем вас не упрекаю. Это личное. Я — идиотка.

Слезы так и продолжали течь, они жгли щеки, и у них был тот же вкус, как и тогда, в Уши.

Ей в ту пору было восемь лет. Однажды мать строго отчитала ее за то, что она пряталась в гостиной, когда мать с приятельницами играли там в карты.

Когда ее обнаружили, ей устроили страшную взбучку.

— Иди к себе в комнату, и чтобы я больше никогда не видела, как ты прячешься.

В ней возобладало ощущение, что с ней поступили несправедливо. У нее и в мыслях не было подслушивать, о чем говорят взрослые. Или все же ей немного этого хотелось?

— Она меня ненавидит, и я тоже ее ненавижу.

Она разговаривала сама с собой.

— Я освобожу их от себя и сама освобожусь от них.

Она спустилась на цыпочках по лестнице. Пересекла сад, вышла за ограду.

Она двинулась по улице, что лежала прямо перед ней, и чуть позже пересекла хорошо знакомый ей парк Мон-Репо. Она сотни раз приходила сюда играть, но сейчас не смотрела по сторонам.

Она продолжала разговаривать сама с собой.

— Как так получается, что взрослые все дневные часы проводят за игрой в карты? Она ничего другого и не делает. Ей и в голову не придет помочь бедной Матильде, она уже старенькая, а должна заниматься всем. Есть, конечно, еще Ольга, горничная, но та приходит только четыре раза в неделю и только по утрам. Похоже, она серьезно больна и не знает этого.

Она продолжала шагать. Ей хотелось уйти от виллы далеко-далеко. Она не задумывалась над тем, что же будет потом.

Был ли это способ наказать мать? Теперь она шла по незнакомым улицам, и каково же было ее удивление, когда она обнаружила, что находится на берегу озера в Уши.

Она села на пустовавшую скамейку. И вот тогда у нее и хлынули из глаз слезы — теплые, очень соленые, сопровождавшиеся редкими всхлипываниями. У нее не было платка, чтобы вытереться. На ней красовался фартук, который она надевала на вилле.

— Что с тобой, девочка?

Дама показалась ей старой. Почти все взрослые в ее глазах были старыми, включая отца и мать.

— Ничего, мадам.

— Ты тут с кем-нибудь?

— Нет.

— Живешь в этом квартале?

— Нет.

— А ты знаешь, где ты живешь?

— На авеню де Жаман.

— И ты пришла оттуда пешком?

— Да.

— Твои родители знают, что ты здесь?

— Я им не сказала, что ухожу.

— Куда же ты собиралась идти?

— Не знаю. Все равно куда. Мне очень сильно попало от мамы. Я захотела наказать ее.

— Пойдем, я отвезу тебя домой Она взяла ее за руку и повела к выстроившимся в ряд такси.

— Какой номер дома на, авеню де Жаман?

— Это вилла, которая называется «Две липы», но там есть только одна.

Дверь открыл отец, так как жена сообщила ему о происшедшем. Сама же она была занята тем, что прочесывала улицы этого квартала; то же делала и Матильда.

— Благодарю вас, мадам. Признаюсь, я очень беспокоился…

— У вас очень умная дочь, очень умная.

Она помнила не только слезы, но и слова, которые были тогда произнесены.

Отец заключил ее в объятия, чего он почти никогда не делал, и поцеловал.

Первой возвратилась мать.

— Одиль вернулась?

— Она играет у себя в комнате. Ее привела очаровательная старая дама.

Сейчас лучше не подниматься наверх и ни о чем не говорить с ней…

Прошло так много времени, а она еще помнила свои слезы, и вот плакала, как когда-то давно, — голая, в объятиях голого мужчины, которого несколько часов назад не знала.

— Не обращайте внимания.

И она повторяла себе: «Это в последний раз…»

Он полез в ящик комода за носовым платком, чтобы вытереть ей слезы, и шутя бросил фразу:

— Заодно можете и высморкаться.

Чуть позже он возобновил свои ласки, и она уже больше не плакала. Ей было хорошо. Тело ее расслабилось. Она ни о чем не думала. Ей бы хотелось до самого утра оставаться в постели с этим высоким, таким молодым и симпатичным парнем.

Он наполнил бокалы коньяком.

— За нашу любовь.

Она вздохнула, зная, что означают эти слова.

— За нашу любовь.

Она никогда не любила. Она никогда не полюбит. Стоило ей по чистой случайности найти наконец объятия, в которых ей хорошо, и вот, разве не намекают ей сейчас, чтобы она ушла?

Она какое-то время провозилась в ванной комнате, потом вернулась, чтобы одеться. Мартен был уже почти готов.

— Не нужно меня провожать, — сказала она.

— Не собираетесь же вы возвращаться одна! Где вы живете?

— Неподалеку. Вы только выведите меня из квартиры.

На этот раз он прихватил с собой маленький электрический фонарик. Он подал ей руку и провел ее через гостиную; когда же они добрались до прихожей, то увидели нечто вроде призрака — скрестив на груди руки, на них смотрела очень худая женщина в ночной сорочке.

Мартен поспешил направить луч фонарика на входную дверь, и призрак исчез.

Они быстро спустились по лестнице. На тротуаре Мартен деланно рассмеялся.

— Мне очень жаль. Из-за меня вас теперь выставят за дверь.

— Не тревожьтесь. Мне уже начала поднадоедать эта чересчур приглушенная, на мой вкус, атмосфера. Куда мне вас отвести?

— Я же вам сказала — никуда. Мне очень хочется вернуться одной. Это позволит мне поразмыслить…

— И над многим вам надо поразмыслить?

— Да.

— Это серьезные вещи?

— Есть и такие.

— Полагаю, я не отношусь к тому, что вас тревожит?

— Я только что провела один из самых счастливых часов в своей жизни.

— И тем не менее вы плакали.

— Вот именно.

Он обхватил ее плечи рукой и долго целовал, еще нежнее, чем прежде.

— Я вас еще увижу?

— Не думаю. Мне пора возвращаться в Лозанну. Если я еще задержусь здесь, то буду время от времени заглядывать в «Червовый туз», и в конце концов мы там встретимся.

— Я буду заскакивать туда каждый вечер.

Он смотрел ей вслед, пока она не завернула за угол бульвара Распайль. Она шла быстрым шагом, глубоко дыша. Это была ее ночь. Она не знала, почему так думает, но это было как лейтмотив.