Вытолкнутый на середину комнаты, дед Хоботька одернул отбеленную солнцем гимнастерку, потоптался на месте (будто собирался пуститься в пляс) и сказал Алееву:

— Андрюха, убегут мои Чепки, бычата!.. Поломают ярмо. Кат их забери, — дед покосился в сторону бухгалтера и милиционера, — суконные дети, сняли меня с ходки на дороге… Телятам воду вез…

Следователь рассердился:

— Гражданин Хоботька, отвечайте на вопросы и не валяйте дурака. Ясно? Вечером в день пропажи товарища Музуля вами в магазине сельпо была куплена поллитровая бутылка водки стоимостью двадцать девять рублей тридцать копеек. Зачем?

— Хе! — ухмыльнулся дед Хоботька. — Ты, Андрюха, как та кума — кот украл рыбку, а она: «Вась, Вась, а где карась?»

«Скользкий тип», — подумал Алеев. Вслух он сказал:

— Гражданин, в тот же день вы нанесли товарищу Музулю оскорбление словами. Объясните.

— Брехун был покойный Юхим, очковтиратель, я ж его давно знаю. Царство ему небесное, — дед дурашливо перекрестился. — Звонит он в правление, кричит на всю бригаду: «План заготовки кормов выполнен досрочно! Силосные ямы забиты на все сто процентов!» Я был недалече, услышал да к нему: «Ты что, говорю, Юхим, тень на плетень наводишь, обманываешь власть советскую? Ты, говорю, Юхим, сельскохозяйственный вредитель. Ты, говорю, Юхим…»

— Хватит, — остановил его Алеев и усмехнулся иронически: «Стреляный воробей, разбирается в мякине…» — Синяк где получили?

— Это Чепка раздает, бык… Рогом… Сено возил я из Темного яра, — ответил дед, и следователь ясно услышал, как задрожал его голос.

— Бык, говорите? — глубокомысленно проговорил он. — Темное дело, дед Хоботька, темное дело! Проверим. Выясним. Пока можете идти.

К концу дня молва о приезде двух милиционеров и следователя с ищейкой дошла и до механизаторов, находившихся на далеких полевых станах.

Механик Максим Данилович Григораш, который был секретарем бригадной партийной организации, рассердился, что редко с ним бывало, и послал рассыльного с приказом собрать вечером партийную группу и актив бригады на совещание.

Пришел на совещание и дед Хоботька. По старой привычке он уселся около печки. Здесь он мог незаметно курить.

— Опять коники выкидывает наш Музуль! — сказал Григораш с обидой. — Какая же это голова бригады, если она пьяная… Что обещал нам Музуль, когда его ставили бригадиром? «Подниму хозяйство, внедрю передовые методы…» А что мы имеем на сегодня? Запустение в хозяйстве. Сколько можно с ним панькаться? Выговор он уже имеет по партийной линии? Имеет…

— Горбатого могила исправит, это верно, — прервал Григораша дед Хоботька. — Ты расскажи, Максим, сколько раз Музуль очки втирал колхозникам и правлению… И не пропал он, а, наверное, у кумы в станице празднует.

— Что верно, то верно, — поддержал деда кузнец Лоенко. — Музуль много наводил туману, первенство хотел по колхозу занять.

— Первенство? — спросил Григораш. — Наше хозяйство далеко отстало от других бригад колхоза — по всем отраслям. Надо подтянуться! А Музуля надо убрать. Как будто у нас в бригаде нет толковых хозяйственных людей… Взять, к примеру, ветеринара Кузьму Свиридовича Кавуна. Ему только дай простор — он наведет порядок. Давайте поставим его бригадиром. Уверен, правление колхоза утвердит его кандидатуру.

Так и было решено, как предложил Григораш.

Дед Хоботька сказал про себя:

— Одобряю. Подходящий человек.

После совещания дед подошел к новому бригадиру.

— Я знал твоего батька, — сказал он проникновенно, — вместе колхоз стягивали… Душевный человек был и отчаянный… Ты тоже вроде такой, бачу я…

— А вы не хвалите меня заранее, — сказал Кавун.

— Эге, сынок! — ответил дед Хоботька. — Это я попервах, для зарядки, а потом я с тобой поскубаюсь не раз.

…Ранним утром на следующий день, когда дед Хоботька сбрасывал с возилки пахучие доски у стен недостроенной овцефермы и на его лице играла дьявольская улыбка, вдруг увидел он около себя Алеева, приехавшего на «Победе» вместе с Лобовским и Кавуном, новым бригадиром. Дед застыл на возилке с доской в руках, подумав тоскливо: «Надоел. Прицепился, хоть полу отрежь».

— Имею ордер на ваш арест, — сказал Алеев торжественно.

— Ишь ты! Подозреваешь, значит? Стало быть, прощайте, православные, не поминайте лихом…

И тут неожиданно откуда-то из-под земли глухо и тягуче раздалось хватающее за душу:

— Люди добры-е-е, спаси-и-те!..

Все оставили свои дела и насторожились, напряженно вслушиваясь.

— А ведь это из силосной ямы, — тихо произнес Кузьма Свиридович Кавун. — Ямы-то пустые.

Удивленный Лобовский не успел возразить: все бросились за овчарню к ямам. Дед Хоботька, не мешкая, отцепил зачем-то вожжи и рысью пустился туда же.

Сгрудившись у края отвесной пятиметровой ямы, все разом заглянули вниз и отшатнулись от неожиданности: там на клочке сена лежал Музуль, заросший, похудевший (Выпрыжкин сказал бы «усохший»), но живой-живехонький. «Усохший» Музуль лежал неподвижно и тянул нудно, надоедливо и, кажется, совершенно равнодушно:

— Люди добрые, спа-си-и-те-е…

Около него лежали куски хлеба, помидоры, разбитый арбуз и белоголовая бутылка.

— Вот так штука! — воскликнул Хоботька, первым придя в себя. — Прячется, как собака от мух, а ему царство небесное поют. Держи вожжи, Юхим! А то сегодня гуляшки, завтра гуляшки, как бы не остался без рубашки. Андрюха, иди на помощь!

Объединенными усилиями бывшего бригадира извлекли из силосной ямы и поставили пред очи председателя колхоза.

— Это вы!.. — горько произнес Лобовский. — Что же это вы, понимаешь ли?.. Анекдот, ЧП на всю черноземную полосу сотворил. Прославился, пропал!.. В яму силосную свалился… А доложил! Я телеграммы в три адреса еще три дня назад дал о стопроцентном выполнении плана заготовки силоса. Ты преступление совершил, понимаешь ли, введя меня в заблуждение! Товарищ Алеев, зафиксируй.

— Как вы попали в яму? — спросил Алеев.

— Оступился я, — осторожно ответил Музуль и так яростно блеснул белками глаз на деда Хоботьку, что тот зябко повел плечами.

— Выясним. Проверим, — сказал Алеев, неизвестно почему пожимая руку деду. — Дед Хоботька, вы свободны. А с вами еще встретимся, гражданин Музуль. Прятаться в силосную яму от государственной ответственности — здорово, не ожидал от вас.

Считая свое положение в колхозе незыблемым или, может быть, ничего не поняв из происходившего, Музуль крикнул своему бывшему шоферу:

— Машину ко мне!

— Как бы не так! — озорно сказал Хоботька, подмигнув другим. — Машина уже не ваша, гражданин, а наша. Хошь на возилку?

— Опять ты суешься со своей возилкой! — гневно вскричал Музуль, подступая к деду Хоботьке со сжатыми кулаками. — Я тебя вон из колхоза!.. — Но вдруг остановился, обвел все вокруг взглядом, увидел Кавуна, Лобовского, собравшихся возле овчарни колхозников и оборвал речь, будто язык прикусил.

«Почему он так сказал? — подумали все. — Значит, Хоботька еще как-то совался к нему с возилкой?» Думали-гадали, но так и не дознались, каким образом Музуль оказался в силосной яме. Об этом молчал сам Музуль, молчал и дед Хоботька.

Дед Хоботька появился на МТФ в огромном картузе, искусно сшитом бабкой Дашкой из старого пиджака. В нем дед был похож на иностранца — так утверждали хуторяне. Картуз надежно защищал Хоботьку от солнца — в этом заключалось главное его преимущество, и этого было достаточно, чтобы носить самодельный головной убор с достоинством.

Должность на ферме дед имел неопределенную: обучал молодых волов искусству ходьбы в ярме, возил молоко на сливной пункт, снабжал животноводов свежей ключевой водой. И еще он делал все, что ему сверх того поручали.

Первые дни дед Хоботька присматривался к людям, к делам их, изучал порядки на МТФ (заведующего фермой Платона Перетятько он не изучал — и так знал хорошо), а потом провел беседу с доярками и телятницами.

…Произошло это после обеда. Платон Перетятько спал в тени телятника на куче перепревшего навоза; девушки, перемыв бидоны и выстирав ветошь, вели беседы и рукодельничали.