Сборщики мидий уже вернулись. Два-три десятка необычных плоскодонок, по-местному — аконов, выстроились у пристани, на большие рычащие грузовики грузили корзины с голубоватыми мидиями.
— Я нашла только рекламную бритву за три с половиной франка, но продавец уверяет, что…
Рекламная — так рекламная! Спать Мегрэ уже не хотелось. Он чувстововал себя свежим, словно провел всю ночь у себя в постели. Может быть, глоток белого перед уходом? Почему бы и нет?
— Почистить ваши ботинки?
Обязательно! Долой грязь! Да здравствует аккуратность! Мегрэ не смог удержать улыбки, увидев вдали инспектора Межа; тот походил на мокрого петуха, который сушит перья на солнце.
— Никаких новостей, старина?
— Никаких, шеф. Пришли две женщины: старая и молодая. Кажется, прислуга. Вот, кстати, взгляните…
Три окна на первом этаже были открыты. Это были окна библиотеки, где накануне Мегрэ с судьей провели у камина часть ночи. Старуха в белом чепце вытряхивала половики; тонкая пыль золотилась в солнечных лучах.
— Что судья?
— Не видел. Барышню тоже. А этот гнусный тип замучил меня своей болтовней.
Мегрэ посмотрел, куда указывал инспектор, и увидел таможенника; казалось, при свете дня тот косит еще сильнее, чем ночью. Он явно надеялся, что его позовут, и ждал лишь знака.
— Оставайся здесь, пока я не вернусь. Я недолго.
— Я не успею выпить чашку кофе?
— Отчего же нет! — Мегрэ находился в благодушном настроении. Чуть позже он уже входил в помещение жандармерии, где представился бригадиру.
— Прежде всего, мне нужно воспользоваться вашим телефоном. Будьте добры, соедините меня с прокуратурой в Ларош-сюр-Йон.
Прокурора еще не было. Его заместитель выслушал сообщение Мегрэ и одобрил его действия. Потом разговор с Люсоном. Потом еще несколько телефонных звонков.
Наконец-то Мегрэ все же удалось пустить машину в ход. Правда, не без сожаления о прошлых днях. В Париже у него была бы под рукой вся его бригада; ребята, которые знают его методы, которым почти ничего не нужно говорить, — Люкас, недавно получивший повышение, Жанвье, Торранс, парни из антропометрической службы. Здесь же фотограф приехал только в полдень, а жандарм, которого он поставил неподалеку от дома, так свирепо поглядывал на прохожих, что в кафе на углу уже почуяли что-то неладное.
Мегрэ позвонил. Дверь открыла старуха.
— Я спрошу, может ли господин судья…
— Пусть войдет, Элиза.
Судья находился в большой комнате, где царил идеальный порядок; солнце через три окна заливало ее светом.
— Я пришел сфотографировать труп. Надеюсь, он остался в прачечной?
— Сейчас дам вам ключ. Я запер ее, чтобы прислуга…
— Они ничего не знает?
— Пока нет. Я предпочел…
— Ваша дочь встала?
Ну и вопрос! Неужели Мегрэ не слышит, что на втором этаже играют на рояле?
— Она тоже ничего не знает?
— Ровным счетом ничего.
Никогда еще, пожалуй, Мегрэ не сталкивался с такой стойкостью к невзгодам. Человек с изысканными манерами, образованный, кроткий, после окончания партии в бридж обнаруживает своего гиганта-сына на верхней ступеньке лестницы. И это ему кажется вполне естественным! На следующее утро он открывает дверь и находит труп неизвестного, труп человека, которого убили. Никому ничего не сказав, не моргнув глазом, он уходит на ежедневную прогулку с дочерью. Ждет высокого прилива. Зашивает труп в мешки. Он… Прибывает полиция. Внезапно появляется разъяренный сын. Взламывает дверь в комнату дочери. Обнаруживает, что ночью там был мужчина. Он спокоен. Как обычно, появляется прислуга и принимается мирно прибираться в доме. Девушка с обнаженной грудью играет на рояле. Отец лишь запирает на ключ прачечную, где лежит труп.
Фотограф приступил к работе; судья наблюдал за ним с таким видом, словно усаживать труп и придавать ему сходство с живым человеком — самое обычное дело.
— Предупреждаю вас, — проворчал Мегрэ, — что прокуратура будет здесь часа в три. Прошу вас не выходить до этого из дому. Это касается и мадемуазель Форлакруа.
Интересно, почему слова «мадемуазель Форлакруа» показались комиссару нелепыми? Потому что он видел ее в постели, с обнаженной грудью? Потому что мужчина оставил в ее комнате грязные следы?
— Скажите, комиссар, мой сын с вами разговаривал? Стаканчик портвейна?
— Благодарю. Ваш сын только показал мне некоего Марселя Эро. Вы его знаете?
Веки судьи дрогнули, ноздри поджались.
— Вы тоже думаете, что именно Марсель был в комнате вашей…
— Не знаю, — тихо выдохнул судья.
Дверь в библиотеку была открыта. В камине пылали поленья.
— Зайдем на минутку, прошу вас.
Это прозвучало как мольба. Мегрэ оставил фотографа у двери.
— Я полагаю, вы все поняли?
Мегрэ не ответил ни да, ни нет. Он чувствовал себя неловко, тем более перед отцом.
— Именно из-за нее я уехал из Версаля и обосновался здесь, в этом доме, который принадлежит нашей семье уже давно; иногда летом мы проводили здесь месяц-другой.
— Сколько ей тогда было?
— Шестнадцать. Врачи предупредили, что приступы будут учащаться. В остальное время она вполне нормальная. — Он отвернулся. Потом, пожав плечами, продолжил:
— Я не сказал вам об этом сразу. Толком даже не знаю, на что я надеялся. Теперь вы понимаете, почему было бы лучше, если бы труп унесло в море? Люди решат… Они могут вообразить бог весть что! Да еще этот дурак Альбер…
— Зачем он приходил в тот вечер?
Нет, поздно, хотя несколько мгновений казалось, что судья все объяснит, вот-вот раскроет тайну. Быть может, Мегрэ поставил вопрос слишком прямо? Форлакруа холодно смотрел на собеседника; в солнечном свете зрачки его были почти бесцветными.
— Да нет. Это не имеет никакого отношения к делу. Пустяки. Вы в самом деле не хотите портвейна? Мой друг из Португалии…
Один друг присылает арманьяк, другой портвейн. Не старался ли он сделать свою жизнь как можно более утонченной? Занавеска на окне была не задернута, и судья, заметив прохаживающегося жандарма, рассмеялся коротким нервным смешком.
— Это что, слежка?
— Вы же знаете, что я не могу поступить иначе. Форлакруа вздохнул и неожиданно проговорил:
