Не слишком ли много времени тратила на стирку? Не выбрасывала ли продукты? Суп? Кашу? Мандарины? Свеклу? Курицу? Мясо? Редис? Работала ли в воскресные дни? Как именно? Мыла ли пол? Гладила ли? Протирала ли пыль? Чистила ли уши? Не совершала ли грех содомский? Не страдала ли малакией? Случалось ли тайноядение? Мшелоимство?
Исповедь длилась два часа, как раз до утренней службы. Утром Варвара Петровна пришла домой, включила все газовые конфорки, не поднеся к ним спички, и легла на диван прямо в верхней одежде. Но тут неожиданно приехал ее муж: забыл дома документы, вернулся с полдороги. Открыл своим ключом дверь, выключил конфорки, вылил из всех банок святую воду, выкинул в мусоропровод кусочек Мамврийского дуба, окаменевшую просфорку от мощей великомученицы Варвары, еще что-то, покрытое пушком плесени, разломал свечи, поцеловал Варвару Петровну в побледневший лоб и сказал медленно: «Еще раз пойдешь туда – убью».
Дорогие братья и сестры! Не забыл бы муж документы, попала бы Варвара Петровна в ад. Будем же благодарить Господа за Его всесвятое и благое попечение о нас, грешных!
Постник
Один батюшка был людоедом. Приходит к нему человек на исповедь, а домой уже не возвращается. Приходит молодая пара венчаться – и исчезает навеки. Приносят младенца покрестить – пропадает и младенец, и крестные родители. А просто батюшка их всех съедал. Только в посты все было благополучно, люди у него исповедовались, крестились, соборовались без всяких исчезновений. Благочинный, конечно, знал про эту батюшкину особенность, но всегда говорил, что заменить ему батюшку некем, – зато как строго человек держит пост.
Исцеление
Одна женщина сильно заболела. Обратилась к духовному отцу. Духовный отец сказал: «Ваша болезнь не к смерти. Отслужим молебен великомученику Пантелеймону, будете каждое утро пить святую водичку, даст Бог, поправитесь». Больная так и сделала, унесла из церкви двухлитровую банку целебного напитка, стала пить его и растирать им больные места. Но ей делалось все хуже и хуже. Тогда батюшка предложил ей мазаться по вечерам иерусалимским маслицем, которое исправно привозило ему каждый год одно чадо. Больная начала смазываться иерусалимским маслицем. Тут ей стало намного легче, но не до конца. Тогда батюшка велел женщине прочитать сорок акафистов святым бессеребренникам и врачам Косьме и Дамиану, в день по акафисту. И все шло хорошо, но на тридцать пятом акафисте женщина умерла. Выяснилась и причина – скоротечный рак правого легкого. Так что врачи бы тут тоже уже не помогли, не успели. А так хоть помолилась раба Божия перед отшествием ко Господу, подготовилась.
Диалог о пользе смирения для души, потерявшей рай
– Батюшка, очень болит голова.
– Что ж, для смирения полезно.
– Батюшка! Смотрите, мне отрезали ногу.
– Что ж, для смирения полезно.
– Батюшка! Отрубили правую руку.
– Что ж, для смирения полезно.
– Батюшка! На левой руке раздробили пальцы.
– Что ж, для смирения полезно.
– Выкололи глаза…
– Что ж, для смирения полезно.
– Вырвали ноздри…
– Что ж, для смирения полезно.
– Батюшка! Отрубают голову.
– Ну а вот это, пожалуй, уже слишком.
Отрубленная голова, подпрыгивая:
– Почему?!
Батюшка:
– Кто же теперь будет смиряться?
Кукареку
Послушник Андрей решил, что он юродивый.
И стал говорить звериными и птичьими голосами.
Идет настоятель. Андрюша ему: му-у. Идет благочинный: ме-е. Брат повар: хрю! Брат регент: мяу. То есть просто всех запарил. На послушания ходить перестал, на уговоры не поддавался, только мычал, квакал, гагакал и кукарекал. Сначала все терпели, вздыхали: а что поделаешь – может, и правда юродивый? Человек Божий. Тем более иногда получалось ужасно смешно. Как-никак разрядка в непростой монастырской жизни. Но отца игумена это в конце концов утомило. Он отправил отца Андрея на ежедневное послушание в мир – ездить в дом ребенка в ближайшем городке и учить там малышей голосам животных.
Подвижник
Один юноша решил уподобиться древним подвижникам. Нашел в сарае ржавые гвозди, связал их вместе и сделал себе вериги, которые доставляли ему ужасные мучения, царапая тело до крови. Через две недели юношу увезли в больницу с заражением крови и только чудом спасли от неминуемой смерти. С тех пор он не носил больше вериг и каждый раз, взирая на шрамы от гвоздей, говорил себе: «Вот, дурак, плоды твоей дурости».
Домик в деревне
Миша Петров решил постичь сладость молитвы Иисусовой. Вот, думает, затворюсь где-нибудь подальше, чтоб ни друзей, ни телефона, ни электронной почты. Днем и ночью молитва, редкий сон, скудная трапеза, так, водичка, сухарики, ну и чтение священных книг.
Долго колебался из-за мобильника, брать не брать, все-таки глушь, мало ли что случится, но потом сообразил, что роуминга в глуши не бывает.
И оставил мобильник дома.
Сессия как раз кончилась, практику в этом году можно было отрабатывать в сентябре, и Миша решил бежать в домик в деревне, год назад на спор купленный во время диалектологической экспедиции у одной бабки – за четыре тыщи рублей в складчину. Миша и три его товарища выиграли тогда у девчонок десять бутылок пива. Это был дом бабкиной покойной сестры, и бабка была рада радешенька этим тыщам, за домиком обещала присматривать, ну и все такое.
Родителям и трем другим друзьям-совладельцам Миша сказал, что едет навестить их имение, про молитву, конечно, ни слова – и друзья очень обрадовались, только с Мишей никто ехать не захотел – у всех оказались другие планы.
Ехал Миша два с половиной дня и наконец прибыл в Осаново. Так называлась эта деревня с домиком. Стучит к бабке-продавщице, звали ее немного по-литературному, Агафья Тихоновна, но все равно она была настоящая сибирская бабка. В общем, как у Валентина Распутина.
– Здравствуйте, Агафья Тихоновна, – говорит ей Миша. – А как избушка-то наша на курьих ножках, не сгорела ли?
– Что ты! – рассердилась Агафья Тихоновна. – Стоить.
И они пошли на другой конец деревни проведать домик. Домик и правда стоял, чуть только меньше он в этом году Мише показался, и бедней, но так все такой же. Открыла бабка дверь, вошел он в домик – а там травками какими-то пахнет, так и висят они в сенях пучками неизвестно сколько лет.
Темновато, конечно, но ничего. Бабка ушла, Миша бросил рюкзак, осмотрелся, нашел ведра, ветошь какую-то тряпичную, сходил за водой к колодцу, вымыл окошки. Тут же стало светлей. Потом Миша повесил иконы – молиться-то перед чем? Книги священные рядом положил в стопочку, четки на руку повесил. Только чувствует – пора все-таки закусить. Ну что за молитва без трапезы?
Достал продукты, из Москвы привезенные, и консервы, и сахар, и соль, и огурцы, а хлеба-то нет!
Пошел в местный магазинчик. Вот что значит капитализм: в прошлом году этого магазина здесь не было, а теперь вот он – кирпичный, аккуратный такой, и в общем все есть. И кока-кола, и сникерсы. Купил себе и того, и другого. Но и хлеба тоже. А тут и Агафья Тихоновна в магазин приходит – его ищет, ты ко мне заходи, картошки тебе отдам, прошлогодняя, крупная, как кулак. Так и оказалось. И три яичка ему Агафья Тихоновна к картошке прибавила – из-под собственных кур. Тут и Марья Егоровна, соседка, зашла к Тихоновне, тоже зовет его к себе. Миша пошел, Егоровна угостила его баночкой молока от своей коровы и пригласила приходить еще.
Разложил Миша все свое богатство на деревянном некрашенном столе, хлебушек, картошку, налил себе в железную кружку парного молочка, пожарил яичницу с ненормально желтыми желтками. По избе дух стелется травяной, как ни странно, ни одной мухи. Сидит и думает: «Господи, хорошо-то как! Вот и иконочки у меня тут висят, и книги разложены, что еще надо? Сейчас поем и начну молиться. А на улицу уже ни ногой, ни к чему все это – рассеянье».
