– Женщина, – спросил он, – чей это ребенок?

– Это мой внук, – ответила она, – молочный брат принца Гармахиса. Из-за его матери эта беда и случилась.

– Женщина, – сказал он, – ты ведь знаешь свой долг, исполни его! – и он указал на ребенка. – Я повелеваю тебе священным именем Осириса!

Атуа затрепетала, едва не потеряв сознания, потому что ребенок был ей родным по крови, но все равно взяла мальчика, умыла его, одела в шелковую рубаху и положила в мою колыбель. Меня же она достала из колыбели, раздела, вымазала пылью, чтобы моя светлая кожа казалась темнее, и посадила играть на землю во дворе, чем я с радостью и занялся.

После этого родственник спрятался, а вскоре приехали стражники и спросили у старой женщины, не дом ли это верховного жреца Аменемхета. Она сказала им, что да, и, пригласив войти, угостила их медом и молоком, потому что их мучила жажда.

Когда они напились, евнух, который приехал с ними, спросил, не сын ли Аменемхета лежит в колыбели, и она ответила: «Да… да», и стала рассказывать стражникам о том, как он возвеличится, поскольку ему было предсказано, что когда-нибудь он возвысится над всеми и будет править державой.

Но греческие стражники рассмеялись, и один из них, схватив ребенка, отрубил ему голову мечом, а евнух показал ей перстень фараона, знак того, что они совершили это злодейство, выполняя его приказание, и велел старой женщине Атуа передать верховному жрецу, что его сын, если и будет править державой, то без головы.

Когда они уходили, один из стражников увидел меня и заметил, что ребенок, играющий в грязи, выглядит благороднее, чем принц Гармахис. На секунду они замешкались, подумав, не убить ли и меня, но потом все же ушли, унося голову моего молочного брата, потому что им не слишком нравилось убивать маленьких детей.

Спустя какое-то время с рынка вернулась мать мертвого ребенка, и, узнав, что произошло, они с мужем хотели убить старую женщину Атуа и отдать меня солдатам фараона. Но в это же время вернулся мой отец и, узнав правду, приказал ночью схватить мою кормилицу и ее мужа и заточить их в одну из темниц храма, чтобы никто и никогда их больше не увидел.

Как сейчас я жалею о том, что по воле богов остался жив, а вместо меня был убит ни в чем не повинный ребенок.

Впоследствии был пущен слух, что верховный жрец взял меня к себе вместо любимого сына Гармахиса, убитого по приказу фараона.

После того Птолемей-флейтист оставил нас в покое и больше не посылал солдат найти того, кому было напророчено стать фараоном. Ибо голова ребенка, моего молочного брата, была доставлена ему евнухом в александрийский мраморный дворец, где он, разгоряченный кипрским вином, играл на флейте своим танцовщицам.

Желая рассмотреть голову получше, он приказал евнуху поднять ее за волосы, потом захохотал и, ударив ее по щеке сандалией, приказал одной из девушек возложить на голову новоявленного фараона венец из цветов. Сам же упал на колени и стал глумливо поклоняться голове невинного ребенка. Но девушка, у которой был острый язык (обо всем этом я узнал спустя годы), сказала ему, что он поступил мудро, преклонив колени, поскольку ребенок этот действительно был фараоном, величайшим из фараонов, и звали его Осирис, и троном его в царстве мертвых был Аменти.

Птолемея взволновали эти слова, и он задрожал, поскольку, будучи недобрым человеком, совершившим много зла, очень боялся предстать перед судьями Аменти. Он испугался дурного предзнаменования и приказал казнить дерзкую девушку за ее слова, и закричал, что посылает ее поклоняться тому фараону, чье имя она назвала. Остальных девушек он прогнал и в следующий раз заиграл на флейте только следующим утром, когда снова напился пьяным. Александрийцы сочинили об этом случае песню, которую до сих пор еще распевают на улицах города. Вот ее начало:

Шли годы. Я был еще маленьким и не ведал о тех великих переменах, которые происходили тогда в Египте, да и мой рассказ не об этом. У меня, Гармахиса, осталось слишком мало времени, отпущенного мне судьбой, и я буду говорить только о том, что имеет отношение ко мне.

За это время мой отец и другие наставники обучили меня древней науке нашего народа и тем знаниям о богах, которые доступны детскому пониманию. Я вырос высоким, крепким и красивым, волосы у меня были черны, как волосы божественной Нут, глаза – голубыми, как голубые лотосы, а кожа бела, как алебастровые изваяния в святилищах. Сейчас, утратив все то, что делало меня красивым, я могу говорить об этом без ложной скромности. Еще я был сильным. Во всем Абидосе не было юноши, который мог выстоять против меня в борьбе, и никто не мог дальше и точнее, чем я, метнуть камень из пращи или копье. Мне очень хотелось убить на охоте льва, но тот, кого я называл своим отцом, запретил мне это, говоря, что моя жизнь слишком драгоценна, чтобы так легкомысленно рисковать ею, это непростительное преступление. Когда я склонился перед ним и попросил объяснить, что означает его ответ, он нахмурился и сказал, что боги откроют мне смысл этих слов в свое время. Однако я покинул его, охваченный гневом, потому что в Абидосе один юноша с друзьями убил льва, преследовавшего стада его отца, и, завидуя моей силе и красоте, стал всем говорить, что у меня трусливое сердце, а я скрываю это, и что на охоте я убиваю только шакалов и газелей. А я как раз вступил в свой семнадцатый год и считал себя взрослым – настоящим мужчиной.

Случилось так, что, покинув верховного жреца, я встретил этого самого юношу. Завидев меня, он окликнул меня и стал потешаться надо мной, сообщил со смехом, что окрестные крестьяне сказали ему, будто видели большого льва в тростниках на берегу канала, который проходит рядом с храмом в тридцати стадиях от Абидоса. Продолжая насмехаться, он спросил, не хочу ли я помочь ему убить льва, или предпочитаю пойти к старым женщинам, которые без конца завивают и причесывают меня. Его ядовитые слова настолько разозлили меня, что я чуть не набросился на него. Однако, сдержав себя и забыв о запрете отца, ответил, что, если он отважится пойти на охоту один, то я пойду с ним, и тогда он узнает, трус я или нет.

Сначала он не согласился, потому что, как все знают, у нас не принято охотиться на львов в одиночку, и теперь пришла моя очередь издеваться над ним. Тогда он не выдержал и принес из дома лук со стрелами и острый нож. Я же вооружился тяжелым копьем из тернового дерева с серебряной насадкой на древке, чтобы рука не соскальзывала, и мы вдвоем молча отправились к логову льва. Когда мы дошли до нужного места, уже начало темнеть, и там, на вязком берегу канала, мы увидели следы зверя, уходившие в густые заросли тростника.

– А теперь, хвастун, – сказал я, – ты пойдешь в заросли впереди или мне идти?

И шагнул вперед, показывая, что готов идти первым.

– Нет, нет, – закричал он, – ты сошел с ума? Чудовище набросится на тебя и разорвет. Смотри, я выстрелю туда из лука. Возможно, если он спит, это разбудит его.

И он выстрелил в густой тростник из лука, не целясь.

Как это случилось, я не знаю, но стрела попала в спящего льва, и, как вспышка света из глубины тучи, он выпрыгнул из укрытия и встал перед нами с топорщившейся гривой, желтыми пылающими глазами и торчащей в боку стрелой. Лев в ярости взревел так, что земля содрогнулась.