– Скажи мне! Скажи мне! – ответила Перл уже несерьезно, со смехом соскакивая на пол. – Это ты мне должна рассказать!

Но Эстер не хватило сил продолжать расспросы, она пыталась выбраться из лабиринта сомнений. Она помнила – и колебалась между улыбкой и дрожью – разговор соседей-горожан, которые, попусту гадая об отцовстве девочки и наблюдая за странностями ее поведения, заключили, что маленькая Перл – дьявольское отродье, поскольку со времен старых католиков подобных созданий то и дело видели на земле. Все они были рождены согрешившими матерями, все преследовали злую и порочную цель. Лютер, согласно скандальным измышлениям его врагов-монахов, был ублюдком того же адского племени; да и Перл была не единственным ребенком, которому пуритане Новой Англии приписывали подобное зловещее происхождение.

Эстер Принн однажды отправилась в усадьбу губернатора Беллингема с парой перчаток, которые по его заказу украсила бахромой и вышивкой и которая предназначались для какого-то значительного городского мероприятия. Хоть результаты предыдущего народного голосования и заставили бывшего правителя опуститься на пару ступенек с наивысшей должности, он все же занимал почетное и влиятельное место в магистрате колонии.

Еще одна причина, куда важнее пары вышитых перчаток, заставила Эстер в это время искать разговора с человеком, наделенным подобной властью и влиянием в вопросах поселения. До нее дошли слухи, что у части влиятельных горожан, придерживавшихся наиболее жесткого порядка в принципах религии и управления, появился план разлучить ее с ребенком. Исходя из того, что Перл, как уже ранее упоминалось, была порождением дьявола, те добрые люди небезосновательно полагали, что христианское беспокойство о душе ее матери требует убрать столь мощное препятствие с пути ее покаяния. Если же ребенок, наоборот, способен на моральный и религиозный рост и обладает качествами, необходимыми для спасения его души, тогда наверняка развивать эти качества надлежит более усердно, а для того стоит передать девочку наставнику более праведному, чем Эстер Принн. Среди тех, кто продвигал подобные предложения, губернатора Беллингема называли как самого усердного. Может показаться необычным, если не нелепым, что дело подобного рода, которое в более поздние времена подпадало бы под юрисдикцию выборных людей города, не выше, затем должно было решаться посредством публичного рассмотрения. Однако в эпоху прежней простоты интерес общества вызывали и куда меньшие проблемы, и случаи, уступавшие по значимости благополучию Эстер и ее ребенка, странно смешивались с личными размышлениями законников и постановлениями штата. Даже в период предшествующий, если не сопутствующий нашей истории, некое обсуждение прав собственности на свинью не только вызвало яростные и непримиримые разногласия в законодательных органах колонии, но и привело к значительной перестройке самого состава этих органов.

А потому полная беспокойства – но уверенная в своем праве, казавшемся столь малозначительным и недостаточным в схватке, в которой сходились интересы общества и одинокой женщины, на чьей стороне выступала лишь природа, – Эстер Принн вышла из своего одинокого коттеджа. Маленькая Перл, конечно же, составила ей компанию. Она уже достигла возраста, что позволял ей бежать рядом с матерью, и, постоянно пребывая в движении с утра до вечера, могла проделать путешествие куда большее, чем то, что им предстояло. Очень часто, скорее повинуясь капризу, чем по необходимости, она просилась на руки, но так же скоро требовала отпустить ее снова и мчалась, опережая Эстер на заросшей травой тропинке, порой спотыкаясь и падая. Мы уже говорили о выдающейся красоте Перл – красоте, что сияла глубокими и живыми красками, о здоровом сложении, о глазах, обладавших одновременно яркостью и глубиной, и густых блестящих волосах сочного каштанового оттенка, которые с годами должны были потемнеть почти до черных. В ней был огонь, рвавшийся наружу: она казалась непредумышленным продолжением страстного момента. Ее мать, придумывая детское платьице, позволила потрясающим возможностям своего воображения разыграться в полную силу, нарядив девочку в малиновую бархатную тунику изысканного кроя, богато вышитую завитками и цветами из златотканой нити. Подобная глубина цвета заставила бы менее румяные щеки казаться тусклыми и мертвенно-бледными, но превосходно подходили красоте Перл, превращая ее в самый яркий язычок пламени, когда-либо плясавшего на нашей земле.

Однако платьице было примечательно одной особенностью и, в сочетании со внешностью девочки, чрезвычайно сильно напоминало зрителю о метке, которую Эстер Принн была обречена носить на своей груди. То была ее алая буква в иной форме: алая буква, наделенная жизнью! Сама мать – словно алый позор так глубоко прожег ее мозг, что все мысли теперь вынужденно принимали его форму, – аккуратно кроила и сшивала эту схожесть, посвящая долгие часы мрачной изобретательности созданию аналогии между объектом ее любви и эмблемой ее вины и муки. Но, по правде говоря, Перл была тем и другим одновременно, и лишь вследствие этого Эстер так идеально задумала и выразила алую букву в ее одеянии.

Когда две путницы приблизились к окраине города, дети пуритан отвлеклись от своей игры, одной из тех, что приличествовали мрачным маленьким проказникам, и наперебой заговорили:

– Смотрите, воистину там женщина с алой буквой, и вправду рядом с ней бежит живое подобие алой буквы! Пойдемте же, забросаем их грязью!

Но Перл, будучи бесстрашным ребенком, нахмурилась, топнув маленькой ножкой и устрашающе потрясая крошечным кулачком, внезапно помчалась на группу своих врагов и тут же обратила их в бегство. В своем яростном преследовании она походила на дитя погибели – красную лихорадку или не до конца оперившегося карающего ангела, чьей миссией было изгнать грехи из подрастающего поколения. Она оглушительно кричала и вопила, что, конечно, заставляло сердца беглецов трепетать от страха. Добившись победы, Перл спокойно вернулась к матери и с улыбкой заглянула ей в лицо. Без дальнейших происшествий они дошли до усадьбы губернатора Беллингема. Это был большой деревянный дом, построенный в стиле, образчики которого до сих пор сохранились на улицах старых наших городов, но уже поросли мхом, медленно разрушаясь, пребывая в меланхолии от количества радостных и печальных событий, памятных и забытых, что пропитали изнутри их сумрачные комнаты. Однако в то время дом еще хранил свежесть прошлогодней постройки, был полон бодрости, сиявшей, как солнце в оконных стеклах, и человеческого присутствия, которое еще не успела омрачить смерть. Дом поистине имел очень радостный вид: стены его были покрыты штукатуркой, смешанной с осколками стекла, которые, когда косые солнечные лучи падали на фасад, искрились и мерцали, словно бриллианты, рассыпанные более чем щедрой рукой. Подобная роскошь скорее подошла бы дворцу Аладдина, нежели усадьбе старого правителя-пуританина. Дом был украшен также странными, едва ли не каббалистическими символами и диаграммами, которыми, согласно причудливым вкусам той эпохи, украшали свежую штукатурку, чтобы затем, застыв, они становились прочными и долговечными, к вящему восхищению потомков.

Перл, глядя на это яркое чудо, начала пританцовывать и подпрыгивать на месте, требуя, чтобы все это волшебное солнышко обязательно стрясли с фасада и отдали ей поиграть.

– Нет, моя маленькая Перл! – сказала ей мать. – Ты должна собрать свое собственное солнышко. У меня нет солнечного света, который я могла бы тебе дать!

Они подошли к двери, сделанной в виде арки и обрамленной с флангов узкими башнями, миниатюрными копиями зданий, с собственными витражными оконцами и деревянными ставнями, которые можно было при необходимости закрывать. Взявшись за железный молоточек, висевший на двери, Эстер Принн постучала, и дверь открыл слуга губернатора, работающий без оплаты, – свободнорожденный англичанин, попавший в рабство на семь лет. В течение этого срока он являлся собственностью хозяина и был таким же предметом купли и продажи, как бык или складной стул. Слуга был одет в ливрею, приличествующую слугам того времени, а до него – старым еретическим коридорам Англии.