Мысленно он уже собирал войска, двигал кошуны и кулы… Гонец стоял перед эмиром эмиров недвижимо уже около часу. Тамерлан заметил его наконец. Махнул рукою: ты поди! Распорядил немногословно: «Накормить и наградить! » И забыл о нем. Вновь начал прикидывать, где еще удастся вырвать хотя бы пару туменов, кого и откуда можно убрать, кого вызвать срочно, а кого погодя, ежели этот степной упрямец не послушает его и не согласит на мир. Когда-то, давным-давно, ему понравился храбрый, хоть и бесталанный мальчик с неистовым огнем в глазах. На краткий миг захотелось ему увидеть нынешнего Тохтамыша, мужа и отца, вкусившего полною мерою усладу и отраву власти. Сохранилось ли в нем хоть что-нибудь от того, давнего юноши? Или все прежнее ушло, вытесненное холодом власти и спесью потомка Чингизидов? Смирись, гордец! Дай поверить, что и в тебе осталось нечто человеческое, хотя бы память о тех прежних благодеяниях моих и той взаимной (взаимной ли?) симпатии, когда ты бросился в ноги мне, спасшему тебя от стыда, позора и смерти. Если эта любовь уйдет из моего сердца, она уйдет навсегда. И тогда берегись, хан! Ты уже не получишь пощады!

В ближайшие дни он отослал от себя семью. Сарай-Мульк-ханум и Туман-ага с маленькими детьми уехали в Самарканд. Прочие жены и Чулпан-Мелик-ага должны были оставаться и ждать его в Султании, под охраною Ахи-Мираншаха.

Чулпан пришла к нему в шатер одна, обиженная. Вынеся когда-то тяжелый поход на Кондурчу, она и теперь желала остаться с повелителем на все время похода. Джехангир сидел на кошмах непривычно старый, сидел, слегка опустив чело, так что мохнатые брови его почти закрывали глаза, и только лишь мельком взглянул на Чулпан, и снова замолк, свесивши голову. Выслушал молча, не прерывая, ее многословные обиды. Тень улыбки прошла по его каменным чертам, когда она упомянула ревниво о красивых черкешенках и волооких урусутских девах, которыми захочет повелитель заменить ее в землях чужих… Женщины все меньше и меньше интересовали Тимура, как и прочие утехи плоти. Во время тех перерывов, что он устраивал войску между походами, эмир эмиров затевал многолюдные долгие пиры, рекою лились вина, он и сам пил тогда без меры, заключал свадьбы своих многочисленных потомков, дарил воинов захваченными в походах красавицами, но сам редко приближал к себе кого-нибудь из них. Чулпан-Мелик-ага оказалась счастливым исключением, и то потому, что умела чутко угадывать приливы и отливы его настроений, как и приливы боли в увечной ноге. И — во что джехангир был даже готов поверить порою — она любила его. Любила так, что, страдая от голода и жажды во время того, давнего похода на Кондурчу, испытывая к тому же ломоту во всем теле после многочасовой тряски верхом, тратила последнюю чашку дорогой воды не на питье, а на омовение тела, дабы предстать перед повелителем, ежели он того захочет, чистой и готовой для любви. Но могла и часами лежать рядом, не притрагиваясь к нему и не выражая недовольства его холодностью. Он был для нее единственным. Старый, великий и умный, порою жестокий до беспощадности, порою заботливый и нежный, особенно с маленькими внуками и правнуками, которых он забирал от своих родителей, дабы воспитывать самому… Джехангир, эмир эмиров, гури-эмир, солнце вселенной! Сказавший когда-то, что земля слишком мала, чтобы иметь над собою двоих повелителей… И как была она счастлива и горда, когда лежала рядом с ним! Только рядом!

— Я не буду мешать тебе, ни отнимать твоих сил! Дай только мне быть по-прежнему вместе с тобою!

Но джехангир отрицательно качает головою:

— Ты не ведаешь того, что станет с нами, не ведаю и я! Береги детей и жди. Я сказал.

И Чулпан уходит, понявши тщету своих просьб. И он остается один. Сидит, ужасно старый, древний, как само время. Не ведающий, как и все смертные, как не ведали ни Искандер Двурогий, ни Темучжин, и никто из подобных им, времени своего конца, ни того, что будет, что станет после них с добытыми ими империями и царствами. Не знал и Тимур, что тотчас после его смерти его дети и внуки начнут резать друг друга, и созданная им империя расточится, развалится, съеживаясь почти до пределов древнего Мавераннахра, и что в конце концов далекий потомок его, Бабур, разбитый кочевыми узбеками Шейбани-хана, уйдет в Индию, которую когда-то Тимур не успел завоевать, где и воссоздаст империю Великих Моголов…

Тамерлан продолжает сидеть, беззвучно шевеля губами. Не может же он сказать даже ей, даже верной Чулпан-ага, что едва ли не впервые сомневается в исходе предстоящей войны, почему и отсылает женщин и внуков в Султанию!

Авангард Тохтамыша уже дошел до Куры. Стянув свои кошуны, раскиданные по всей Грузии, и усилив их приведенным с собою иранским корпусом, Тимур у подножья Эльбруса произвел смотр войску. Тохтамыш так далеко продвинулся, что мог бы (будь на его месте Тимур, он так бы и поступил!) окружить армию Тимура, отрезав ее от основных баз, и голодом принудить к сдаче. Но, умедлив, рисковал быть разбитым по частям и, в свою очередь, окруженным Тимуром, которому стоило лишь пройти сквозь Дарьяльское ущелье, чтобы оказаться в тылу Тохтамыша, отрезав его от степи, стеснить и уничтожить где-нибудь в изножий гор, под Дербентом. Пойди Тохтамыш к Шуше, так бы, верно, и произошло. Эта мысль почти что сама собой возникла в голове Тимура, и он уже начал ее осуществлять, как посланные в низовья Куры караулы донесли, что Тохтамыш уходит, спешно стягивая тумены и нигде не останавливаясь. Приходилось заворачивать ушедшие было кошуны и идти за ним вдоль Куры и берегом Хвалынского моря, рискуя застрять в Железных воротах у Дербента (этого Тимур боялся больше всего).

Васька, получив приказ об отступлении, ругался на чем свет стоит. Опять Тохтамыш бежит. Бежит, не принявши боя! После Кондурчи он не мог простить хану давешнего бегства и потери семьи. Фатима нет-нет да и вспоминалась ему с прежнею болью. Ее заботливая порядня, ее упругие кулачки, которыми она когда-то, давным-давно, отпихивала его… Кто сейчас, какой воин или купец пользуется ее юным телом? Помнит ли она, попав в гарем, о нем, о Василии, тоскует ли? Тряс головой, прогоняя видения. Думать об этом обо всем было излиха тяжко.

И теперь, вместо того чтобы сквитаться за прежний разор, они отступают, почти бегут, сбивая копыта коней, теряя быков и овец, ту малость, что сумели довести до Кавказа или набрать дорогой. Доколе? Сколько еще бежать? Бросить Сарай, устремить в Сибирь, за Камень?! Нет, тут он уж не попутчик хану! Если бежать — так бежать на Русь! Они все-таки сумели оторваться от Тимура, принявшегося истреблять жившее на склонах Дагестана племя кайтаков, а затем враждующие армии развела зима.

Зима в тот год на Кавказе была снежная, перевалы стали непроходны, ни тот, ни другой из полководцев не рисковали вести наступление в этих условиях.

Тимур использовал зимние месяцы со значительно большим толком, чем Тохтамыш. Во всяком случае, вывел полки из Грузии. Дополнил их подошедшими из Азии кошунами и двинулся теперь берегом моря к Дербенту. Еще раз в исходе зимы он попытался окончить дело миром, продиктовав писцу свое знаменитое письмо:

«Во имя всемогущего Бога спрашиваю тебя: с каким намерением ты, хан кыпчакский, управляемый демоном гордости, вновь взялся за оружие? Разве ты забыл нашу последнюю войну, когда рука моя обратила в прах твои силы, богатства и власть? Образумься, неблагодарный! Вспомни, сколь многим ты мне обязан! Но есть еще время: ты можешь уйти от возмездия. Хочешь ли ты мира, хочешь ли войны? Избирай! Я же готов идти на то и на другое. Но помни, что на этот раз тебе не будет пощады».

Письмо повелителя Тохтамышу повез посол Шамс-ад-Дин Алмалыги. Недолгая кавказская зима уже кончалась, повсюду звенели ручьи. Этою ночью джехангир не спал. Думал о Чулпан-ага, смутно жалея, что ее нет рядом, и, наставя большое ухо, с удовлетворением слушал непрерывный дробный цокот копыт. Через Арран и Шемаху подходили к нему все новые кошуны чагатайской конницы.

Историк двадцатого века, озирая прошлое с высоты и с отдаления протекших столетий, видит в этом роковом столкновении двух полководцев не случайную войну, коими заполнена история человечества, но столкновение двух суперэтнических целостностей! note 2 «Великая степная культура, — по словам Гумилева, — защищалась от не менее великой городской культуры Ближнего Востока — мусульманской».