— В Ирландии бывают прокажённые?
— Нету.
— Как, ни одного?
— Ни одного.
Отец Дамьен отстроил хижины и новую церковь, получше, переделал полно других дел, например, обучил прокажённых огородничеству, и не забывал, что его подстерегает опасность заразиться проказой. Но ему было всё равно, он не боялся. Самой большой радостью для отца Дамьена было играть с больными детьми: мальчишками и девчонками, которых он взял под опеку. Каждый день он по нескольку часов возился с ними.
Проказа — это когда части тела отгнивают и отваливаются. Слышали о прокажённом пастухе? Он лез на лошадь, а нога отскочила. Слышали о прокажённом картёжнике? Он бросил карты, а они упали на стол вместе с рукой.
Однажды вечером (стоял жаркий декабрь 1884 года) отец Дамьен захотел попарить усталые, гудящие ноги. И обварился до волдырей, потому что вода оказалась кипящая, но боли не испытал и понял, что это признак проказы. Врач сказал печально:
— Не хочется вам говорить, это точно проказа.
А отцу Дамьену было плевать. Он ответил:
— Проказа так проказа. Благословен Господь милосердный!
— Благословен Господь милосердный! — подумал я вслух, и папане сделалось смешно:
— Сынок, где ты этого нахватался?
— Вычитал, — с достоинством ответил я, — Так говорил отец Дамьен.
— Какой такой отец Дамьен?
— Который с прокажёнными…
— А, ну да, верно. Достойный был человек.
— В Ирландии есть прокажённые?
— Вряд ли.
— Почему?
— Проказа бывает только в жарких странах. Кажется.
— Жарко бывает и у нас.
— Да какая у нас жара? — махнул рукой папаня.
— Ещё какая!
— Проказе этого мало. Должна быть не просто жара, а пекло.
— Сколько градусов?
— На пятнадцать градусов выше, чем самая жаркая ирландская жара, — вывернулся папаня.
Проказа неизлечима. Отец Дамьен ничего не написал своей маме, всё как обычно. Только слух все равно просочился, и разные люди стали посылать ему деньги. Отец Дамьен построил на них ещё церковь — каменную. Кстати, церковь всё ещё стоит, шпиль видно с моря. Отец Дамьен сказал своим духовным детям, что умирает, и теперь о них позаботятся монашки. Но прокажённые, обнимая его ноги, молили: «О нет, Камиано! Останься с нами навсегда». Пришлось монашкам возвращаться с пустыми руками.
— Давай ещё раз.
Синдбад обнял мои ноги.
— О нет, Кам… Кам…
— Камиано!
— Я забыл.
— Ка-ми-а-но.
— А можно просто сказать: Патрик?
— Какой Патрик, не мели ерунды. Давай ещё раз, чтоб правильно.
— Не хочу.
Я устроил Синдбаду пол-китайской пытки. Он схватил меня за ноги.
— Не так! Не за пояс! За ноги.
— Чего?
— Ноги, ноги надо обнимать.
— Ага, а ты мне пенделя.
— Я тебе пенделя, если ты не обнимешь ноги по-человечески.
Синдбад схватил меня за лодыжки и так стиснул — аж ступни друг о друга стукнулись.
— О нет, Камиано! Останься с нами навсегда.
— Фиг с вами, дети мои, — сказал я, — Остаюсь.
— Спасибо огромное, Камиано, — сказал Синдбад, но ноги мои не отпустил.
Отец Дамьен умер в Вербное воскресенье. Прокаженные оплакивали его, сидя на земле, раскачиваясь и колотя себя кулаками в грудь, так принято на Гавайях. Знаки проказы сошли с него: ни гнойных ран, ни коросты. Он был святой. Я прочёл это место два раза.
Нужны были прокажённые. Синдбад, мало того, что вечно сбегал, так ещё и нажаловался мамане, что я его в прокажённого превращаю. Не хочет он, видите ли быть прокажённым. Так что без прокажённых было никуда. С Кевином играть бессмысленно — он тут же сам станет отцом Дамьеном, и быть мне тогда сто лет прокажённым. А книга, между прочим, моя! Так что я играл с двойняшками Маккарти и с Уилли Хенкоком, которым исполнилось по четыре года. Они, дуралеи думали: как здорово, такой большой мальчишка и их принимает в игру. Я повёл их в палисадник, рассказал насчёт прокажённых. Все захотели быть прокажёнными.
— Прокажённые умеют плавать? — спросил зачем-то Вилли Хенкок.
— Ага, — сказал я, хотя не знал наверняка.
— А мы не умеем, — сказал один из братьев Маккарти.
— Значит, не годитесь в прокажённые, — сделал вывод Вилли Хенкок.
— Да в книге никто не плавает, — прикрикнул, наконец, я, — На кой ляд вы плавать собрались? Вы же прокажённые. Плёвое дело играть в прокажённых. Просто надо изображать больного и при разговоре слегка булькать.
Ребята наперебой забулькали.
— А смеяться они могут?
— Ага, — авторитетно кивнул я, — Только иногда они ложатся на землю, чтобы я омыл их раны и прочёл молитвы об исцелении.
— Я прокажённый!
— Я прокажённый! Буль-буль-буль!
— Буль-буль-буль, прокажённые!
— Буль-буль-буль, проказа!
— Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое…
— Буль-буль-буль!
— Заткнитесь на секунду, дети мои.
— Буль-буль-буль.
Потом прокажённые разошлись по домам обедать, по дороге идиотски булькая.
— Я прокажённый! Буль-буль-буль!
— А у меня призвание! — сообщил я мамане на всякий случай: вдруг миссис Маккарти зайдёт за близнецами или миссис Хенкок.
Маманя одновременно варила обед и не пускала Кэтрин залезать на ящик под раковиной. В ящике хранились моющее средство и щётки.
— Что-что, сыночек?
— Призван я, — повторил я.
Маманя взяла Кэтрин на ручки.
— Кто тебя позвал, куда? — озабоченно спросила она. Такого вопроса я не ожидал, но продолжал настаивать:
— Нет, хочу стать миссионером.
— Молодец, умница, — похвалила маманя, но как-то неправильно похвалила. Я хотел, чтобы она рыдала, а папаня пожал мне руку. Я и ему рассказал про призвание, когда он пришёл с работы.
— У меня, пап, призвание.
— Нет у тебя никакого призвания, — скривился папаня. — Мал ты ещё.
— Нет, есть, ещё какое, — настаивал я, — Господь говорил со мной.
Тут дело пошло не на лад. Папаня вместо того, чтобы пожать мне руку, накинулся на маманю:
— Что я тебе говорил! А ты поощряешь, потакаешь идиотству этому, — сказал он сердитым голосом.
— Ничему я не потакаю, — обиделась маманя.
— А я говорю, потакаешь! Потакаешь!
Маманя, похоже, на что-то решилась, но на что?
— Потакаешь ты! — взревел папаня.
Мама пошла в кухню, даже побежала, на ходу развязывая фартук. Папаня пошёл за ней с таким видом, как будто его поймали на горячем. И я остался один, не понимая, что произошло, и как теперь быть.
Потом родители вернулись и ничего мне не сказали.
Улитки и слизни — брюхоногие; они ходят животом. Я насыпал соли на слизня и глазел, как он мучается, как издыхает. Потом поддел слизня совком и устроил ему достойные похороны. Футбол правильно называется «европейский футбол», в отличие от футбола американского, напоминающего регби. В европейский футбол играют круглым мячом на прямоугольном поле, двумя командами по одиннадцать игроков в каждой. Цель игры — забить гол, т. е. поместить мяч в ворота противника. Ворота ограничены двумя вертикальными столбами и перекладиной, их соединяющей. Я заучил правила наизусть, просто потому, что они мне нравились. А нравились потому, что казались совсем не похожими на правила, звучали смешно, почти издевательски. Самый большой зафиксированный разрыв в счёте: 36:0 в игре «Арброута» против «Бонаккорда». Больше всего голов за один матч забил Джо Пейн в 1936 году, играя за команду «Лутон».
Последний из апачских повстанцев — Джеронимо.
Я поднял мяч кверху. Мы играли в Барритаунской Роще, потому что там были хорошие высокие поребрики, и мяч не убегал. Мяч, кстати, был лопнутый.
— Цель игры, — торжественно произнёс я, — забить гол, т. е. поместить мяч в ворота противника, которые… которые ограничены двумя вертикальными столбами и перекладиной, их соединяющей.
Все загоготали.
— Повторите, пожалуйста, профессор.
Я повторил, притом с джентльменским выговором, и все загоготали ещё громче.
— Дже-ро-ни-мо!
Последний из апачских повстанцев — Джеронимо. Последний из бунтовщиков.
