В книге были сотни фотографий, но я всё чаще возвращался к одной. Креранд с Маклинтоком — было заметно, что они прыгают, и только невозмутимый Джордж Бест будто стоял на твёрдой земле. Ноги прямые и чуть в стороны, как в строю по стойке «вольно». Одни волосы — к небу. Будто бы вырезали фотографию Джорджа Беста и наклеили на фотографию прыгающих Маклинтока с Крерандом на фоне тысяч голов и черных курток вдалеке, на трибунах. Его лицо не выражало усилия: рот лишь слегка приоткрыт, руки сложены, но не сжаты, шея как бы расслаблена, не то, что у Фрэнка Маклинтока, у которого точно вместо жил верёвки выросли.

А я ведь ещё кое-что нашёл. Вступление на странице одиннадцать, на развороте с фото Джорджа Беста. Прочёл вслух. Потом зачитал снова последний параграф.

— Впервые, ещё в рукописи, читая данный труд, я испытал особое удовольствие благодаря тому, как рекорды и средние показатели гармонично вписывались в совокупный текст…

Я не смог бы объяснить, что значит эта фраза, но наплевать.

— В этой книге воплощается моё представление о наиболее удачном сочетании образовательного и развлекательного жанров. Желаю вам наслаждаться чтением так же, как я.

И под вступлением — подпись Джорджа Беста.

Джордж Бест подписал мне книжку.

И ведь папаня молчал по автограф. Просто дал мне книгу, сказал: «с Рождеством» и поцеловал в щёку. Чтобы я сам нашёл, где расписался великий Бест.

Джордж Бест.

Только не Джорди. Никогда не называл Джорджа Беста Джорди. Ненавижу, когда называют его Джорди.

Джордж Бест.

На фотографии он не заправил футболку в шорты, а остальные двое — заправили. Из моих знакомых никто не заправлял футболку в шорты, даже те, кто обзывал Джорджа Беста бесполезным болваном; они все носили футболки навыпуск.

Я принёс книгу папане, чтобы он знал: автограф найден, и это восторг, самый лучший подарок в моей жизни! Книга называлась «Иллюстрированная история футбола». Огромная, толще ежегодника, тяжеленная. Явно для взрослых. Обещанные иллюстрации, конечно, были, но хватало и текста, причём меленького. Я решил прочитать всю книгу в один присест.

— Я нашёл! — твердил я и тыкал пальцем в книгу, в автограф.

Папаня сидел в кресле.

— Нашёл? — переспросил он, — Молодец. А что?

— Что «что»?

— Нашёл что?

— Как что? Автограф!

Разыгрывает он меня, что ли?!

— Давай посмотрим, — сказал папаня. Я разложил книгу у него на коленях.

— Вот, вот.

Папаня потёр автограф подушечкой пальца.

Почерк у Джорджа Беста был прекрасный: высокие узкие буквы с наклоном вправо. Под именем — прямая, как стрела, черта, соединяющая Дж и Б, до самого Т в конце, и даже чуть дальше. А росчерк похож на диаграмму «пуля, отскакивающая рикошетом».

— Он в магазин зашёл? — не отставал я от папани.

— Кто?

— Джордж Бест.

Тревога шаром закаталась у меня в желудке, и я спросил сразу, чтоб она не разрослась.

— Ну да, — кивнул папаня.

— Не может быть!

— Может.

— Неужели?

— Ну, сколько можно повторять…

Это-то мне и требовалось. Чтобы папаня сказал «ну, сколько можно повторять» без гнева, спокойно, как сказал бы любую другую фразу, не отводя глаз.

— А какой он? — спросил я без желания поймать папаню на вранье. И папаня это знал.

— В точности так, как ты предполагаешь.

— В футбольной форме?

Да, я действительно «в точности так и предполагал», представить себе не умея, что Джордж Бест не всегда носит форму. Я видел его цветную фотографию в зелёной форме Северной Ирландии, а не в обычной красной, и был очень задет.

— Да нет, что ты, — сказал папаня, — в спортивном костюме.

— А что он сказал?

— Э-э…

— А почему ты его не попросил вписать моё имя?

Я ткнул пальцем в автограф.

— Джордж Бест — такому-то.

— Некогда было, — сказал папаня.

— Очередь большая?

— Колоссальная.

Всё хорошо, всё правдоподобно, всё как надо, но я не отставал:

— Он только ненадолго заскочил? — спросил я.

— Угадал, — улыбнулся папаня, — В Манчестер улетал ночью.

— На тренировку?

— Угадал.

Год спустя я смекнул, что автограф Джорджа Беста просто напечатан, а папаня — враль.

В большую комнату входить было нельзя. Она носила название «салон», и ни у кого больше салона не было, хотя все дома, кроме построенных Корпорацией, были одинаково спланированы. Наш салон у Кевиновых мамани с папаней называлась гостиной, а в доме Иэна Макэвоя — комнатой, где телевизор. А вот у нас — додуматься только, салон. Потому что маманя так велела.

— А что это значит? — спрашивал я.

Я называл салон салоном с самого раннего детства, но только сегодня в первый раз это называние показалось смешным. Мы гуляли на заднем дворе. Только тучи хоть немного расходились, маманя распахивала заднюю дверь и выгоняла всех на прогулку. Она задумалась над ответом, но не сердито, а мягко улыбаясь. Сестрёнки спали. Синдбад ставил в вазочку траву.

— Значит: красивая комната, — ответила она наконец.

— Салон означает «красивый»?

— Да, — согласилась маманя, — но только в отношении к комнате.

Похоже, не сочиняет. Понятно.

— А почему просто не сказать: хорошая комната? — удивлялся я, Вдруг подумают, что мы там солонину храним или слоняемся?

— Не должны.

— А вдруг? — не отставал я.

Я говорил серьёзно, не просто чтобы что-то сказать, хотя за мной такой грех водился.

— Вдруг тупые?

— Ну, это должна быть высшая степень тупости.

— Тупиц полно на свете, — просветил я маманю, — У нас целый класс одних тупиц.

— Хватит, — поморщилась маманя.

— Целая параллель тупиц. Класс дефективных.

— Нехорошо так говорить, хватит.

— А почему нельзя говорить попросту «чистая комната»? — не отставал я.

— Это неправильно, — отмахивалась маманя, и довольно-таки бессмысленно. Комната была именно чистая. Нам туда не разрешали заходить, поэтому там всегда царил порядок.

— Почему неправильно? — не отставал я.

— Несолидно как-то звучит. Дёшево, — сказала мама и заулыбалась. — Это — ну, не знаю — «салон» красивее, чем «чистая комната». Звучит приятно, необычно.

— Необычные имена — это считается красиво?

— Конечно.

— А тогда почему ты меня назвала всего-навсего Патрик?

Маманя хихикнула, но сдержалась и просто улыбнулась мне — чтобы я не вздумал, что маманя надо мной насмехается.

— В честь папы, естественно.

Приятно было зваться в честь папы.

— У нас в классе пять человек Патриков.

— Не может быть.

— Патрик Кларк — это я. Потом — Патрик О'Нил, Патрик Редмонд, Патрик Женоччи и Патрик Флинн.

— Это много. Потому что имя красивое, ценится.

— Троих называют Падди, — начал я рассказывать, — один Пат, и Патрик один.

— Не может быть. А тебя как называют?

Я поколебался.

— Падди.

Мама не стала возражать, но дома-то я был Патрик!

— А который Патрик? — не утерпела она.

— Патрик у нас Женоччи.

— Его дедушка итальянец, — сказала мама.

— Да знаю я. Но он и в Италии-то не бывал, Патрик Женоччи.

— Когда-нибудь да поедет.

— Когда вырастет, — сказал я. — А я, когда вырасту, поеду в Африку.

— Серьёзно? А зачем?

— Поеду, и всё, — ответил я, — Есть на то причины.

— Заботиться о негритянских детях?

— Вот уж нет! — Совершенно не хотелось заботиться о негритянских детях. От меня ожидали жалости, сочувствия к ним, маленьким, голодающим язычникам, но мне было плевать на негритянских детей. Даже хуже — сама мысль о них приводила меня в ужас: миллионы, миллионы пучеглазых скелетиков с раздутыми брюшками… брр…

— Тогда зачем же? — не отставала маманя.

— Зверей смотреть, признался я.

— Ой, это здорово!

— Но жить там, в Африке, не останусь, — добавил я. А то вдруг маманя отдаст кому-нибудь мою кроватку?

— А каких зверей? — уточнила маманя.

— Всяких.

— Нет, ну особенно.