— Штаны стирает.

— Дядя Эдди напрудил в штаны.

— Дяди Эддину кучу мистер Доннелли разбросал по капустным грядкам.

Два маршрута непроходимы. Придётся лезть обратно, как вошли — через забор.

Что-то никто не рвался захватить крысу. Один Синдбад ковырял копьём то, что вытекло у неё из пасти.

— Бери его, — приказал я, понимая, что взять он побрезгует.

А он взял. Прямо за хвост. Поднял и медленно раскачивал.

— Дай сюда, — велел Лайам, но не протянул руку за крысой, не забрал её у Синдбада.

Не такой здоровенный был и крысюк. Это из-за длинного хвоста он казался такой громадиной, и от того, что лежал на земле. А стоило Синдбаду взять крысюка в руку, и оказалось — небольшая зверушка. Я стоял с Синдбадом рядом. Мой брат, и держит голыми руками дохлую крысу.

Начался отлив: удачно. Значит, доску не прибьёт к берегу. Синдбад уже привёл крысу в порядок. Положил её наземь под водопроводную колонку, раза четыре окатил… И запеленал крысу в свитер — одну голову видать.

Кевин придерживал доску, чтобы она не шаталась.

Я начал:

— Богородице Дево, радуйся, Господь с тобою…

Красиво звучало: пять голосов, а шестой — ветер. Кевин поднял доску из воды, и разошлись волны.

— … ныне и в час смерти нашей, аминь.

Я был священник, потому что, когда дело касалось спичек, толку от меня оказывалось чуть. Прочтя молитву, я свою работу выполнил. Эдвард Свонвик, сидя на мокрых ступенях, придерживал доску. Кевин повернулся лицом к морю, к ветру, и зажёг спичку. Защитил огонёк ладонью. Мне нравилось, как он защищает огонёк.

Горело долго, похоже на рождественский пудинг. Я любовался пламенем, и это пламя не причиняло крысе никакого вреда. Пахло парафином. Доску оттолкнули от берега, точно боевую ладью — несильно, плавно, чтобы пламя не разгоралось до времени. Крыса ровно лежала на доске. Огонь разгорался, пока что её не затрагивая.

Мы сложили руки рупором. Эдвард Свонвик тоже сложил руки рупором, хотя вряд ли понимал, что происходит.

— Три-четыре.

И мы запели мелодию из «Викингов»:

Два раза мы пропели, а огонь всё не гаснул.

С книгой на голове подняться по лестнице, да так, чтобы книга ни разу не упала. Упадёт — я труп. Книга была в твёрдой обложке, тяжёлая: самое то, чтоб на голове носить. Только никак не вспомнить, чья же это книжица. Все книги в доме я знал наперечёт: как выглядят, как пахнут, на которой странице раскроются, если поставить их корешком на пол и отпустить. Я знал все книги, но ту, которую нёс на голове, не помнил. Сначала поднимусь, дотронусь до двери спальни и спущусь, а потом только посмотрю. Сниму книгу с головы — осторожно, медленно кивну, книга соскользнёт, я поймаю, раскрою — и узнаю название. Если осторожно поднять взгляд, видно угол обложки, а по цвету обложки ясно, что за книга. Но подымать взгляд опасно. Необходимо выполнить задание. Устойчиво, и главное, не очень медленно. Если чересчур замедлить ход, пропадёт устойчивость, я потеряю равновесие, уроню книгу и тогда конец. Смерть. В книге спрятана бомба. Главное — устойчивость. Шаг, второй. Не спеши. Торопиться столь же опасно, как слишком медлить. Подступает паника. Так Кэтрин пытается перейти гостиную на нетвёрдых младенческих ножках. Первые четыре-пять шагов получались на пятёрку, а потом личико её искажала гримаска: э, да тут сто лет топать, через всю-то комнату! Улыбка уступала место вымученному оскалу, Кэтрин понимала, что не сумеет, начинала торопиться и с грохотом падала. Падала, уже понимая, что непременно упадёт, падала, готовая к падению. Но всё равно плакала. Главное — устойчивость. Почти наверху. Точка невозвращения. Наполеон Соло[16]. Поднимаясь, не забывай, сколько точно ступеней осталось. Шагнуть на ступеньку, которой нет — непременно упасть.

Открылась дверь туалета, и появился папаня с газетой. Он покосился на меня и прошёл мимо, бросив:

— Обезьянка видит — обезьянка повторяет[17].

Он смотрел вниз, мимо меня.

Я медленно повернул голову. Книга упала. Я подхватил. «Наш человек в Гаване». Синдбад стоял на лестнице у меня за спиной, и книга твёрдо держалась у него на голове. «Айвенго». Моя книга, выскользнув из обложки, шлёпнулась на пол. Я убит.

Когда мы играли в Большой Турнир Лайам выбил зубы. Никто не виноват, сам виноват. Причём зубы коренные, которые всю жизнь носить. И губу расквасил.

— Ой, губу оторвало!

Да, нам всем показалось, что ему ещё и губу оторвало. Потоки крови и то, как по-особенному Лайам держал руку у рта, будто губы срезало начисто. Торчал один передний зуб, розовевший от крови, наливавшийся снизу алым — это собиралась кровь и капала прямо Лайаму в ладонь.

Глаза у Лайама были безумные. Поначалу — он только выпутывался из изгороди, и глаза были нестрашные, как у насидевшегося впотьмах, когда внезапно включают свет. А потом сделались сумасшедшие, ошалелые от ужаса, выкаченные, точно без век.

Лайам выл.

Ни рот его, ни руки не двигались. Просто раздавался протяжный вой, и что-то подсказывало, что вой исходит из Лайама.

— Ой, мама!..

— Слушай, слушай.

Как будто кто-то паясничал, неумело строил из себя привидение, пытался напугать. А ведь когда наверняка знаешь, что тебя хотят напугать, нет и охоты бояться. Но это был настоящий ужас, кошмар. Вот Лайам перед нами, у всех на виду. Он воет привидением, как паясничая, но не паясничает. В глазах его стоит этот нелепый, жуткий вой.

Если бы случилось что-то не из ряда вон выходящее, мы бросились бы бежать. Не дожидаться же головомойки просто за то, что рядом стоял. Потому что так всегда. Один парень пинает мяч, мяч летит в окно, и десять человек за это огребают.

— Я всех вас призову к ответу.

Так сказала миссис Квигли — вернее, прокричала из-за стены, когда Кевин разбил ей окошко мячом. Не видя нас, она отлично знала, кто мы такие.

— Я знаю, кто вы такие.

Мистер Квигли давно умер, а миссис Квигли была совсем не старая, значит, его порешила. Почему-то нам казалось это чрезвычайно логичным. Мы даже предполагали, что миссис Квигли растолкла бутылочное стекло и начинила им омлет для мистера Квигли — я высмотрел такой способ убийства в «Хичкок представляет» и нашёл его осмысленным. Кевин разболтал своему папане. Тот посмеялся и сказал, что миссис Квигли попросту занудила супруга до смерти, но наша версия нравилась нам больше. Однако мы совсем не боялись миссис Квигли. Она ненавидела, когда мы сидели на её стене, всячески нас гоняла, стучала в окно то на первом этаже, то на втором.

— Чтобы мы не догадались, что она безвылазно сидит в гостиной и таращится из окна.

Нет, не боялись мы миссис Квигли, отравительницы.

— А чего её бояться. Насильно же она отраву не скормит.

Действительно, что миссис Квигли могла сделать с человеком? Только отравить. Была бы она малорослая и в морщинах, тогда ещё был бы смысл бояться, а она была покрупнее моей мамани. Крупные, толстые тётки — это нормально. Бояться надо малорослых, мизерных тёток и дюжих дядек.

У миссис Квигли не было детей.

— Она их съела.

— Ну, знаешь!

Это уж был перебор. Кевинов брат предложил более здравое объяснение:

— У мистера Квигли висел на полшестого!

Через стену мы ни разу не перелезали, чем я и оправдывался перед папаней и маманей, когда миссис Квигли нажаловалась. Раньше она такого себе не позволяла. Родители, как водится, заперли меня в комнате, пока не решат, как со мной поступить. Я терпеть не мог эти манёвры, но толк от них был, и немалый. Высиживать в комнате приходилось часами. Я принёс в комнату книги, машинки и прочее, но сосредоточиться на чтении не получалось, а с машинками играть в ожидании казни — ведь дело было в субботу — как-то глупо. Тем более — войдёт папаня, а я с машинками играю. Сразу выводы сделает. Мне хотелось, чтобы он сделал совсем другие выводы. Нужно было изобразить, что уроки давным-давно сделаны. Темнело, но, чтобы включить свет, надо подойти к двери, а подходить к двери было нельзя. Я сидел на кровати в углу, дрожал, клацал зубами. Аж челюсти заболели.