— Червяк, сэр.
— Теперь правильно, — сказал Хенно, — Безобр-разие! — и отметил ошибку Лайама в своем кондуите.
По пятницам Хеннесси не только пересаживал нас по-новому, но ещё и порол: для аппетита, как сам усмехался. Не люблю, мол, постного, рыба в горло не лезет, пока не пропишу вам горячих. Ошибка — удар. А ремень он вымачивал в уксусе целые летние каникулы.
Теперь Кевин, за ним Макэвой.
— С-р-е — бормотал Кевин, — д-и-з-е…
— Так-так…
— м-н-е-е…
— Безобр-разие! Мистер Макэвой.
Но мистер Макэвой дрых без задних ног. Кевин, сидевший с ним за одной партой, позже клялся и божился, что Иэн улыбался во сне.
— Бабу во сне видит, — прошептал Джеймс О'Киф.
Хенно вскочил и вытаращил зенки на Иэна Макэвоя, через голову Лайама, который сразу же пригнулся от ужаса.
— Он, сэр, уснул, — стал объяснять Кевин, — Разрешите, сэр, разбудить?
— Нет, ни в коем случае, — сказал Хенно шёпотом и приложил палец к губам, призывая к тишине.
Мы заёрзали, зашушукались. Хенно осторожно подкрался к Иэну Макэвою. Мы наблюдали за учителем во все глаза — он явно не был настроен на шутки.
— Мис-тер Макэвой!!
Ничуть было не смешно; совсем не хотелось смеяться. Волна воздуха коснулась меня: это рука Хенно взлетела и со всей силы хлопнула Иэна Макэвоя по шее. Иэн Макэвой проснулся, ахнул и застонал страшным голосом. Я не мог глянуть в его сторону, смотрел лишь на Кевина. Он был бледен и так стиснул зубы, что нижняя губа задралась выше верхней.
Хеннесси предупреждал нас, что по пятницам ему не попадайся. А если, боясь наказания, мы прогуливали в пятницу уроки, оно поджидало нас в понедельник: в двойном размере.
Все парты во всех классах пахли одинаково. Если парта стояла у окна, то на неё падало солнце, и она выгорала, становилась светлее. Парты нам поставили новомодные, а не такие, у которых крышка на шарнирах: поднимаешь, а там место для книжек. Крышки наших парт поднималась, а внизу была устроена особая полочка для книг и сумок. Специальная канавка для ручек, ямка для чернильницы. Можно катать ручку вверх-вниз. Мы катали, но под страхом порки, поскольку Хенно терпеть не мог звук катящейся ручки.
Джеймс О'Киф однажды выпил чернила.
Чтобы вставать, когда велят, приходилось поднимать за собой сиденье, и при этом запрещалось шуметь. Если стучали в дверь и входил учитель, или мистер Финнукан, наш директор, или отец Молони, мы должны были встать.
— Dia duit,[11] — сказали мы хором.
Хенно поднял руку ладонью кверху, точно показывая нам что-то, и по этому знаку мы сказали хором.
Мы сидели за партами попарно. Если сосед спереди выходил к доске или в leithreas[12], то сзади на ногах виднелась красная полоса — след от сиденья.
Пришлось спускаться к родителям. Синдбад знай ревел и при этом гудел как поезд. Заткнуться не мог.
— Утихни, а то разорву тебя на части.
Удивительно, как только они не слышат этих воплей. Свет в прихожей погасили, а надо бы, чтоб горел. Я спустился, встал под лестницей. Линолеум холодил ноги. Прислушался: Синдбад ревел благим матом.
Как же я любил его подставлять, особенно так — прикидываясь, что помогаю, забочусь.
Маманя с папаней вместе смотрели кино про ковбоев, и папаня даже не притворялся, что читает газету.
— Фрэнсис плачет.
Маманя посмотрела на папаню.
— Вообще не замолкает.
Переглянулись; маманя поднялась. Сто лет распрямляла поясницу.
— Он всю ночь стонал…
— Иди в спальню, Патрик, ложись.
Я пошёл впереди, обернулся там, где совсем стемнело — идёт ли маманя? Не забыла ли про нас? И вот уже стою у Синдбадова изголовья.
— Маманя идёт.
Эх, лучше бы папаня пошёл. Маманя будет с ним, с болящим, ворковать, даже, чего доброго, обнимет. Но меня это не обескуражило: пропала всякая охота доставать мелкого, кроме того, я замёрз.
— Уже идёт, — повторил я Синдбаду.
Так я спас брата.
Он заверещал ещё громче. Маманя распахнула дверь. Я залез под одеяло, где ещё сохранялось тепло.
— Ах, что с тобой, Фрэнсис? — сказала она совсем другим голосом, чем говорила «Ну, что с тобой на этот раз?»
— Ноги болят, — проблеял Синдбад. Его рыдания прерывались: маманя близко.
— Как болят?
— Жутко…
— Обе?
— Ага.
— Одна боль общая? Или две?
— Ага.
Маманя поглаживала Синдбаду щёки, не ноги.
— Как прошлый раз?
— Ага.
— Ужас, ужас какой. Ах, бедняжка.
Синдбад взвизгнул дурным голосом.
— Это ты у нас растёшь, — успокаивала Синдбада маманя, — Вырастешь высокий-превысокий.
Новое дело. У меня никогда ноги не болели от роста.
— Прямо великан. Вот будет славно, да? А уж как легко станет соседские яблоки красть!
Блеск. Мы покатились со смеху.
— Проходит?
— Вроде…
— Вот и хорошо, вот и ладно. Высокие вырастете молодые красавцы. Дамы будут штабелями падать. От вас от обоих.
Я открыл глаза. Маманя всё ещё сидела у постели Синдбада. Тот дрыхнул: это было понятно по сопению.
Мы толпились перед входом, сдавали три пенса мистеру Арнолду и проходили. Все передние сиденья заняли малявки: пятилетние, шестилетние и прочие младшеклассники. Неважно: как только погасят свет, мы все залезем на сиденья с ногами. На задних сиденьях сидеть с ногами гораздо удобнее. А вот и Синдбад со своим классом. В новых очках! Одно стекло очков было заклеено черным, как у одноглазой миссис Бёрн с нашей улицы. Папаня говорил: это чтобы второй глаз разрабатывался, а то лентяйничает. Сачкует. По дороге из специальной аптеки, где мелкому покупали очки, мы ели мороженое «Голли»[13]. Ехали мы на поезде. Синдбад порадовал маманю, что скоро вырастет, станет взрослым дядькой, найдёт работу, получит первую зарплату, сядет на поезд, дёрнет стоп-кран и заплатит штраф пять фунтов.
— А какую работу ты найдешь, Фрэнсис?
— Хочу стать фермером.
— Фу, фермеры на поезде не ездят, — поморщился я.
— Это как это не ездят? — изумилась маманя, — Конечно, ездят. Что ж, если они фермеры, им за поездами по шпалам бегать?
Дужки обновки были снабжены проволочками, которые накрепко закручивались за уши, чтобы хозяин не потерял очки. Синдбад всё равно потерял.
Случалось, по пятницам после малой перемены отменяли занятия, и в актовом зале крутили кино. По четвергам нас предупреждали «не забудьте принести три пенса», но Лайам с Эйданом однажды забыли, но их все равно пустили, только пришлось дожидаться, пока не войдут все, кто уплатил. Мы стали дразниться, что мистер О'Коннелл нищий, не может наскрести шесть пенсов сразу, это я сам придумал так дразниться. Однако в понедельник Лайам с Эйданом деньги принесли. Но мы всё равно дразнились, и в конце концов Эйдан разревелся.
Хенно распоряжался кинопроектором и страшно собою гордился. Сидел за ним, как за штурвалом истребителя. Стол с проектором стоял за нашими спинами, посередине между рядами сидений. Как только свет выключали, мы, сгрудившись в проходе, подпрыгивали и в луче проектора строили пальцами разные фигуры, чаще всего лающую собачку. Тени наших рук чётко рисовались на экране. Это было лёгкое развлечение, а трудное начиналось тогда, когда наставало время вернуться на своё место. Все тебя не пускают, задерживают в проходе, пинают, на пальцы наступают, а ты ползёшь под креслами в грязи, в пылище… Блеск!
— Достаньте тетради по английскому языку.
Мы помешкали.
— Anois[14].
Мы стали доставать тетради. Мои все были обёрнуты в обои, которые остались у тети Мьюриэл после ремонта в ванной. Она тогда отдала папане рулонов десять одинаковых обоев, а папаня пошутил:
— На целый Тадж-Махал обоев накупила.
— Ш-ш-ш, — шикнула маманя.
У меня был пластмассовый трафарет для имён и названий. Патрик Кларк. Класс мистера Хеннесси. Английский язык. Руками не трогать.
